Как моряк возвращается с моря - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 2

Но на девятый день моряки сами спустили лодки на воду и, сидя в них, ожидали приказа, ведь они не знали, куда плыть, они могли только грести, работая вместо ветра. И капитан хотел бы присоединиться к ним.

К концу десятого дня на горизонте медленно появился какой-то остров.

Он сказал жене:

– Кэт, мы поплывем пополнить запасы. Ты поплывешь с нами?

Она внимательно посмотрела на остров, как будто уже видела его когда-то, задолго до рождения, и медленно покачала головой – нет.

– Плывите! Я не ступлю на сушу, пока мы не вернемся домой!

Когда он посмотрел вверх, на Кэт, то понял, что она инстинктивно боится легенды, которую он так легкомысленно выдумал и рассказал. Кэт была, как золотоволосая женщина из легенды, и она усматривала какое-то скрытое зло в пустынных раскаленных песках и коралловых рифах, которые могли бы ей повредить, и даже ее погубить.

– Бог тебя благослови, Кэт! Три часа!

И он отправился к острову вместе с матросами.

В конце дня они вернулись с пятью бочонками пресной сладкой воды, а лодки благоухали от теплых плодов и цветов.

На корабле его ожидала Кэт, которая не хотела сходить на берег, раз объявив, что не ступит на сушу.

Когда она расчесывала свои волосы той ночью и смотрела в неподвижную воду, сказала:

– Почти свершилось. До утра все переменится. Обними меня, Том. После этих теплых дней наступят сильные холода.

Он проснулся среди ночи. Кэт дышала среди мрака и бормотала во сне. Рука ее лежала на нем – горячая. Она звала его во сне. Он нащупал ее пульс и там прежде всего почувствовал надвигающуюся бурю.

Пока он так сидел около нее, корабль подняла большая медленная волна, и штиль кончился.

Бессильные паруса полоскались в ночном небе. Каждый канат звучал, как будто огромная рука прошлась по кораблю, как по струнам молчащей арфы, и исторгала новые тона путешествия.

Штиль кончился, началась буря, за ней пришла другая.

Из двух бурь одна кончилась внезапно. Молния охватила Кэт, превратив ее в белый пепел. В тело ее проникло великое молчание и застыло там.

Принесли парусину, чтобы подготовить ее для погребения в море. Движения поблескивающих среди подводного света кораллов были похожи на колыхания тропических рыб – острые, тонкие, они с безмерным терпением грызли полотно, окружали его мраком, запечатывали в него тишину.

Утром сильнейшая буря сменилась повсюду белым затишьем, и оно опустилось и упало в море, которое разорвало его в один миг. Так и жизнь его ушла после гибели Кэт, не оставив никакого следа.

– Кэт, Кэт, о, Кэт!

Он не мог бы оставить ее там, погибающую между Японским морем и Золотыми воротами. Ночью он, плача и не помня себя от горя, вывел корабль из бури. Стиснув штурвал, он поворачивал корабль около раны в море, которая невозможно быстро затягивалась. Потом и в нем наступил штиль, который продолжался до конца его жизни. Никогда уже не возвысил он голос и никому не пригрозил кулаком. С тихим голосом и открытой ладонью отошел он на корабле от символического гроба, обложенного землей, и навсегда опустил его в море. Потом он оставил свой корабль в одном из доков и ушел на тысячу двести миль в глубь суши. Как слепой, не сознавая, что делает, он купил землю; как слепой, машинально, строил вместе с Хэнксом, и долгое время не понимал, что купил и что построил. Знал только, что он уже очень стар, что перешагнул краткий час своей молодости с Кэт. А сейчас он был настоящим старцем и чувствовал, что никогда больше не испытает ничего подобного.

Так, посреди континента, на тысячу миль восточнее моря, на тысячу миль западнее ненавистного моря, он проклинал жизнь и море, которое познал, и вспоминал себя – не такого, как сейчас, а того, в минувшем.

Так он ходил по земле, бросал семена, готовился к своей первой жатве и стал считаться фермером.

Но однажды ночью в первое лето, которое он жил так далеко от моря, как только может жить избегающий его человек, он был разбужен невозможным, но таким знакомым шумом! Дрожа в постели от возбуждения, он прошептал: "Нет, нет, невозможно… это… конечно, я сошел с ума! Но… я же слышу!" Распахнув двери дома, он посмотрел на пшеничные поля. Потом бессознательно поднялся на галерею, и был околдован тем, что увидел. Ухватившись за перила и мигая слезящимися глазами, он вглядывался в даль.

Там, в потоках лунного света, на плавно возвышающихся холмах пшеница волновалась, как волны под приливным ветром. Огромный Тихий океан пшеницы терялся в дали, а дом казался сейчас кораблем, стоящим посреди него в затишье.

Он оставался наверху полночи, изумленный своим открытием, затерянный в глубинах этого моря на суше. В следующие годы канат за канатом, доска за доской он переделывал свой дом, доводя его до размеров, вида и очертаний корабля, на котором плавал под самыми свирепыми ветрами и в самых глубоких водах.

– Хэнкс, сколько лет мы не видели воды?

– Двадцать лет, капитан.

– Нет, со вчерашнего утра.

Когда он вернулся в кухню, сердце его сильно билось. Барометр на стене затуманился, блеснул лучик света и заиграл на старых морщинистых веках.

– Не хочется кофе, Хэнкс. Только… стакан чистой воды.

Хэнкс вышел и вернулся.

– Хэнкс? Обещай, что похоронишь меня рядом с ней.

– Но, капитан, она… – Хэнкс умолк. Кивнул. – Рядом с ней. Да, сэр.

– Хорошо. А сейчас дай мне стакан.

Вода была вкусна. Она шла из подземных морей и имела вкус сна.

– Один стакан. Она была права, Хэнкс, знаешь ли. Никогда не ступить на сушу. Она была права. Но я ей все-таки донес стакан воды с суши, и суша эта была в воде, что прикоснулась к ее устам. Один стакан. О, если только можешь!..

Он перехватил стакан в занемевших руках. Из ниоткуда налетел тайфун и всколыхнул воду в стакане.

Он поднял стакан и испил тайфуна.

– Хэнкс! – воскликнул кто-то.

Но это был не капитан. Его тайфун затих, и он затих вместе с ним. Пустой стакан упал на пол.

Было тихое утро. Воздух дрожал и дул слабый ветерок. Половину ночи Хэнкс копал, а половину утра – засыпал. Теперь работа была завершена. Городской священник помогал ему, а сейчас, когда Хэнкс укладывал последние куски дерна, отошел. Кусок за куском Хэнкс их укладывал, трамбовал, прижимал. А над ними – он позаботился об этом – будет расти золотая, пышно колосящаяся пшеница, высотой с десятилетнего ребенка.

Хэнкс наклонился и уложил последний кусок дерна.

– И никаких знаков на могиле? – спросил священник.

– Нет, сэр, он не хотел их.

Священник пытался протестовать, иногда Хэнкс взял его руку и повел вверх по склону холма. Потом Хэнкс обернулся и указал назад.

Они стояли долго. В конце концов священник кивнул, усмехнулся спокойно и сказал:

– Вижу. Понимаю.

Потому что там был океан пшеницы с бегущими без конца огромными волнами, перекатываемыми ветром, гонимыми на восток, все на восток, и ничто не указывало на место последнего успокоения старого капитана.

– Он погребен в море, – сказал священник.

– Да, – ответил Хэнкс. – Как я и обещал. Так и случилось.

Потом они повернулись и пошли по холмистому берегу, не говоря ни слова, пока не вошли в поскрипывающий дом.