Дело жизни Хуана Диаса - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 1

Рэй Бредбери

Дело жизни Хуана Диаса

Филомена хлопнула дощатой дверью с такой силой, что свеча погасла — она и ее плачущие дети оказались в темноте. Теперь оставалось только смотреть в окно: глиняные домики, вымощенные булыжником улицы, по которым с лопатой на плече поднимался могильщик. Пока он, свернув на кладбище, не исчез, лунный свет играл на голубом металле.

— Mamasita [Мамочка — исп. ], что случилось? — Филепе, старший сын, которому только что исполнилось девять, дернул Филомену за подол. Потому что этот странный мрачный человек ничего не говорил — просто стоял у двери с лопатой, кивал и ждал, пока дверь перед его носом не захлопнулась. — Mamasita!

— Это могильщик. — Дрожащими руками Филомена снова зажгла свечу. — Срок платы за могилу твоего отца давно истек. Его выкопают и отнесут в катакомбу, прикрутят к стене проволокой, и будет он там стоять вместе с другими мертвецами.

— Нет, Mamasita!

— Да. — Она прижала детей к себе. — До тех пор, пока мы не найдем деньги. Да.

— Я… я убью этого могильщика! — закричал Филепе.

— Это его работа. Если он умрет, вместо него придет другой, потом третий и так далее.

Они стали думать об этом человеке и об этом ужасном месте на вершине холма, где он живет и ходит, о катакомбе, которую он охраняет, и о странной земле, в которую, чтобы двинуться дальше, сходят люди, высохшие, как цветы пустыни, дубленые, как сапожная кожа, и полые, как барабаны, в которые можно бить-колотить; земля превращает их в огромные коричневые сигары или шелестящие сухие мумии, которые могут гнить вечно, стоя, как покосившиеся столбы забора, разделяющего комнаты катакомбы. И молча думая обо всей этой знакомой и незнакомой чепухе, они почувствовали озноб — хотя сердца их бешено колотились — и тесно прижались друг к другу. Тогда мать сказала:

— Пошли, Филепе. — Она открыла дверь, и, освещаемые луной, они встали, готовясь услышать отдаленный звон голубого металла, кусающего землю и строящего горку из песка и старых цветов. Но ответом им было молчание звезд. — А все остальные, — добавила Филомена, — в постель.

Дверь хлопнула. Пламя свечи задрожало.

Они зашагали по булыжникам, слившимся в реку сияющего лунного серебра, которая стекала вниз по холму, мимо зеленых садиков и магазинчиков, мимо места, где весь день и всю ночь ступал могильщик, — словно били часы, отсчитывающие, сколько времени на земле отпущено жителям этого города. Наверху, там, где лунный свет стремительно скользил по камням, юбка зашелестела — будто позвала ее вперед, и Филомена, шагавшая рядом с запыхавшимся Филепе, заторопилась. Наконец они дошли до участка.

В плохо освещенном кабинете, за столом, на котором в беспорядке были разбросаны какие-то бумаги, сидел человек. Увидев вошедших, он привстал и с удивлением произнес:

— Филомена, моя кузина!

— Рикардо. — Она ответила на его рукопожатие, а потом сказала: — Ты должен нам помочь.

— Если Господь Бог не против. Но говори же.

— Сегодня… — Мучительный комок застрял у нее в горле — она откашлялась. — Сегодня его выкапывают.

Рикардо снова сел, глаза его широко раскрылись и просветлели, а затем опять сузились и поскучнели.

— Если Господь Бог и не против, то против его твари. Неужели год после его смерти так быстро пролетел и действительно пора платить? — Он развел руками. — Ах, Филомена, у меня нет денег.

— Но ты бы поговорил с могильщиком. Ведь ты полицейский.

— Филомена, Филомена, за могилой законы уже не имеют силы.

— Мне нужно, чтоб он дал мне десять недель, только десять, хотя бы до конца лета. До Дня поминовения. Я что-нибудь придумаю, пойду торговать леденцами, наскребу и ему отдам. О, пожалуйста, Рикардо!

Но дольше выдерживать холод было уже невозможно, от него надо избавиться, пока она совсем не замерзнет и не сможет двинуть ни рукой ни ногой; она закрыла лицо руками и заплакала. Увидев, что это можно, Филепе тоже стал плакать и повторять:

— Mamasita, mamasita!

— Ну ладно, — сказал Рикардо, вставая — Давай подойдем к воротам этой катакомбы, и я туда плюну. Но, Филомена, что еще я могу тебе ответить? Веди нас. — И он надел свою форменную фуражку, очень старую, очень грязную и очень поношенную.

Кладбище находилось выше церкви, выше всех домов, на самой вершине холма, и смотрело сверху вниз на затаившийся в долине ночной город.

Они вошли в огромные железные ворота, двинулись вдоль плит и тут же увидели стоявшего на краю могилы человека. Яма, которую он копал, вытаскивая лопату за лопатой сухую грязь, становилась все больше, как и холмик с ней рядом Могильщик даже не поднял головы: он и так догадался, кто это.

— Никак Рикардо Албаньес, начальник полиции?

— Перестань копать, — сказал Рикардо.

Лопата сверкнула, вонзилась в землю, поднялась и выбросила горсть песка.

— Завтра похороны. Могила должна быть готовой.

— Но в городе никто не умирал.

— Всегда кто-нибудь умирает, потому и копаю. Я уже два месяца жду, пока Филомена отдаст долг. Я терпеливый.

— Так потерпи еще. — Рикардо дотронулся до сгорбленной спины склонившегося над могилой человека.

— Начальник. — Могильщик сделал паузу, пот стекал с его лица прямо на лопату — Это ведь моя страна — страна мертвых. И они мне ничего не говорят, никто не говорит. Моей страной управляет лопата, этот стальной разум. Я не люблю, когда сюда приходят живые и разговаривают, нарушают молчание, ведь я его здесь установил и оберегаю. Разве я вам диктую, как управлять полицией? А значит, спокойной ночи. — И он снова принялся за работу.

— Неужели перед лицом Господа Бога, — сказал Рикардо, стоя прямо и прижав кулаки к бокам, — этой женщины и ее сына ты осмелишься осквернить последнее ложе их мужа и отца?

— Не последнее и тем более не его, это место я сдал им в аренду. — Он высоко вскинул лопату, в ней отразился лунный свет. — Я не просил мать и сына наблюдать за этим печальным событием. И послушайте, Рикардо, начальник полиции. Однажды ведь и вы умрете, и я буду вас хоронить. Запомните — я. Вы будете у меня в руках. И тогда, о тогда…

— Что тогда? — закричал Рикардо. — Ты что, собака, мне угрожаешь?

— Я копаю. — Человек быстро исчез в глубине могилы, а за него в холодном свете говорила теперь лопата. Она повторяла: — Доброй ночи, сеньор, сеньора, nino [мальчик — исп.]. Доброй ночи.

У двери глиняного домика Рикардо погладил кузину по голове и потрепал по щеке.

— Филомена, о Господи!

— Ты сделал что мог.

— Он ужасный. Когда я умру, он надругается над моим беспомощным телом! Да, бросит меня в могилу вверх ногами или подвесит за волосы в дальнем, невидимом углу катакомбы! Знает, что всех нас когда-нибудь заполучит, вот и пользуется. Доброй ночи, Филомена, хотя нет, ночь не может быть доброй.

Он вышел наружу.

Войдя к себе, Филомена села и, окруженная детьми, спрятала голову в колени.

Во второй половине следующего дня, когда солнце уже начало садиться, дети с пронзительными визгами бежали за Филепе. Он упал, а они его окружили и стали смеяться:

— Филепе, Филепе, а мы твоего отца сегодня видели, правда!

— Где? — спрашивали они себя и тут же отвечали: — В катакомбе!

— До чего ленивый — стоит там и стоит.

— И позабыл про работу.

— И даже не разговаривает. Ох уж этот Хуан Диас!

Филепе стоял под жарким солнцем и дрожал всем телом, а горячие слезы катились из его широких и ничего не видящих глаз.

Филомена была дома и все слышала — ей будто нож в самое сердце всадили. Она прижалась к холодной стене, и волны воспоминаний стали ее захлестывать.

В последний месяц жизни Хуан, мучившийся болями и кашлем, весь в испарине, только глядел на грубый потолок над соломенным матрасом и шептал:

— Ну что я за человек, если мои дети и жена голодают, а? И что это за смерть — смерть в постели?

— Тихо. — Своей прохладной рукой она закрыла его пылающий рот, и тогда он начал говорить сквозь ее пальцы: