Давайте все убьем Констанцию - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 23

Словно бы в ответ из темной дыры в холодном полу донесся жуткий крик. Мы подпрыгнули.

— Боже правый! — вскричал Фриц.

— Господи Иисусе!

— Боже всемогущий! — присоединился Генри. — Надеюсь, это не Молли, Долли, Холли?

Я повторил про себя эту молитву.

Фриц прочел мои слова по губам и выругался.

Крик повторился, уже дальше, вниз по течению. У меня из глаз брызнули слезы. Я подскочил к люку, собираясь свеситься с краю. Фриц схватил меня за локоть.

— Слышал? — крикнул я.

— Ничего не слышал!

— Кто-то кричал!

— Шум воды, вот и все.

— Фриц!

— Хочешь сказать, что я лжец?

— Фриц!

— По твоему тону выходит, что я лгу. Ничего подобного. Черт возьми, неужто ты собрался туда спуститься? Проклятье!

— Пусти!

— Если бы твоя жена была здесь, она бы нарочно тебя туда скинула, dummkopf!

Я глядел в открытый люк. Издалека донесся новый крик. Фриц выругался.

— Ты идешь со мной, — распорядился я.

— Нет, ты что.

— Боишься?

— Боюсь? — Фриц вынул из глаза монокль. Словно бы выдернул затычку, которая удерживала кровь. Его загорелая кожа тут же побелела. Глаза увлажнились. — Боюсь? Фриц Вонг боится чертовой подземной пещеры?

— Мне жаль.

— Самый великий за всю историю кинематографа режиссер студии «УФА» в жалости не нуждается. — Он поместил свой огненный монокль в привычное углубление. — Ну, что теперь? — спросил он. — Найти телефон и позвонить Крамли, чтобы вытащил тебя из этой черной дыры? Чертов недоросль, жизнь свою ни в грош не ставишь!

— Я не недоросль.

— Нет? Мне, выходит, привиделось, что ты суешься в эту треклятую дыру — олимпийский чемпион по нырянию в воду глубиной в гулькин нос? Давай-давай, ломай себе шею, тони в нечистотах!

— Скажи Крамли, пусть гонит к водосточной канаве и встретит меня на полдороге к морю. Увидит Констанцию — пусть хватает. Увидит меня — пусть хватает еще живей.

Фриц прищурил один глаз, чтобы ожечь меня сквозь стекло презрительным огнем другого.

— Установки от постановщика с «Оскаром» за душой примешь или как?

— Что?

— Вались быстро. Стукнешься о дно — не останавливайся. Если припустишь со всех ног, тот, кто там прячется, тебя не схватит. Увидишь ее — скажи, пусть догоняет. Усек?

— Усек!

— Ну, умри как собака. Или… — он оскалился, — или живи как булыжник, протаранивший пекло.

— Встретимся на берегу?

— Меня там не будет!

— Будешь как миленький!

Он направился к двери подвала и к Генри.

— Хочешь пойти за этим полудурком? — прогремел он.

— Нет.

— Тьмы боишься?

— Я сам тьма! — отозвался Генри. Они ушли.

Ругаясь по-немецки, я стал карабкаться вниз, навстречу мгле, туману и ночному дождю.

ГЛАВА 40

Я очутился в Мехико 1945 года. В Риме 1950-го.

Катакомбы.

С темнотой проблема та, что впереди, а может, сзади в ней чудятся заполонившие помещение мумии, которых вышвырнули из могил, так как они не оплатили похороны.

Или мерещатся кучи из тысяч и тысяч костей, черепов: собьешь — и покатятся шары во все стороны.

Темнота.

И я в ловушке: одни пути ведут к вечному полумраку в Мехико, другие — к вечности под Ватиканом.

Темнота.

Я обратил взгляд к лестнице, которая вела в безопасное место — к слепому Генри и злому Фрицу. Но они давно ушли туда, где светло, к обшарпанному фасаду Граумана.

Было слышно, как в десяти милях вниз по течению, в Венисе, стучит, как огромное сердце, прибой. Там, небось, безопасно. Но между мною и соленым ночным ветром торчит смутное бетонное перекрытие, двадцать тысяч ярдов.

Я судорожно втянул в себя воздух, потому что…

Из тьмы, волоча ноги, выступил бледный мужчина.

Не назову его походку шаткой, но сквозило что-то такое в очертаниях его фигуры, коленях и локтях, в том, как хлопали руки, словно подстреленные птицы. От его взгляда я застыл.

— Я тебя знаю! — крикнул он.

Я уронил фонарик.

Схватив фонарик, он воскликнул:

— Что ты делаешь здесь внизу? — Звук отражался от бетонных стен. — Разве ты не был… — Он назвал мое имя. — Ну да! Иисусе, ты прячешься? Спустился, чтобы остаться? Тогда, наверное, добро пожаловать. — Бледная призрачная рука размахивала моим фонарем. — Ну и местечко, а? Я здесь целую вечность. Спустился посмотреть. Назад не вышел. Друзей целый ворох. Хочешь познакомиться?

Я помотал головой. Он фыркнул.

— Черт! Ну да, что тебе за прок от затерявшихся под землей!

— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросил я. — Мы вместе ходили в школу?

— Не помнишь? Разрази меня гром!

— Гарольд? Росс?

Где-то вдали капала вода из крана.

Я назвал еще имена. К глазам подступили слезы. Ральф, Сэмми, Арнольд, школьные приятели. Гэри, Филип, ушли на войну, бога ради.

— Кто ты? Когда мы познакомились?

— Никто никого не узнаёт. — Он отступил.

— Ты был моим близким другом?

— Я всегда знал, что ты далеко пойдешь. И что меня не ждет ничего хорошего — тоже. — Голос доносился издалека.

— Война.

— Я умер перед войной. Умер после нее. Я никогда не рождался на свет, так что? — Все тише.

— Эдди! Эд. Эдвард. Эдуарде, не иначе! — Сердце у меня колотилось, голос окреп.

— Когда ты был у меня в последний раз? А на моих похоронах ты был? Ты хотя бы знал?

— Я не знал. — Я двинулся к нему.

— Приходи снова. Стучаться не надо. Я всегда буду на месте. Погоди! Ты кого-то ищешь? Как она выглядит? Слышишь? Как она выглядит? Я прав? Да, нет?

— Да! — выпалил я.

— Она пошла туда. — Он махнул моим фонариком.

— Когда?

— Только что. Что она делает здесь, в Дантовом аду?

— Как она выглядела? — рявкнул я.

— «Шанель» номер пять!

— Что?

— «Шанель»! От этого крысы забегают. Ей повезет, если доберется до берега. «Держись подальше от Маскл-Бич!» — крикнул я.

— Что?

— «Держись подальше!» — крикнул я. Она где-то тут. «Шанель» номер пять!

Я выхватил у него из рук свой фонарик и направил луч обратно, на его призрачное лицо.

— Где?

— Что такое? — Он громко фыркнул.

— Боже, я не понимаю.

— Да туда же, туда.

Отзвуки его смеха неслись со всех сторон.

— Погоди! Я ничего не вижу!

— Видеть не требуется. «Шанель»!

Снова хохот.

Я крутанул фонарик.

Под бормотание собеседника до моего слуха донеслись вроде бы отзвуки погодных явлений, смены времен года; отдаленный шум дождя. Сухая очистка, подумал я, но не сухая, стремительный поток; воды по щиколотку, будет по колено — затопит всю проклятую дыру, отсюда и до моря!

Я шатнул луч вверх, кругом, обратно. Ничего. Звук нарастал. Шепоты множились, да, но дело было не в перемене погоды с сухой на влажную — шептали голоса; не капли ударяли в цементный пол, а шлепали босые ноги; в глухом ропоте мешались спокойное удивление, споры, любопытство.

Люди, подумал я, бог мой, еще тени вроде этой, еще голоса, весь проклятый клан, тени и тени теней, подобные немым призракам на потолке у Раттиган, привидения, что поднимаются в потолок, кружатся, иссякают, как дождь.

А что, если ее киношных призраков сдуло ветром с ее проектора, с бледных экранов наверху, у Граумана, если они, одевшиеся в паутину и налитые светом, обрели голос — боже правый, что, если?

Глупость! Я выключил фонарь, потому что рядом продолжал заунывно нашептывать безумец дождя и туннелей. Чувствуя щекой его горячее дыхание, я отшатнулся назад: я боялся осветить его лицо, боялся вторично направить луч в туннель и тем овеществить прилив призрачных голосов, которые звучали уже громче, ближе. Тьма плыла, невидимая толпа собиралась, свихнутый чудак вырастал и приближался, пальцы, державшие меня за рукав, казалось, готовы были вцепиться, связать, ливень голосов стучал уже не в отдалении, пора было сорваться с места, бежать сломя голову, в надежде, что у этих тварей нет ног!