Далеко за полночь - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 51

Он заковылял по безлюдной арене и на ходу, обернувшись, негромко сказал:

— Я подожду в машине. Если хотите, я готов сняться в финальных сценах. Если нет, значит, нет, и точка.

Режиссер и продюсер подождали, пока Адольф забрался на вершину трибуны. До них доносились обрывки ругательств, которыми он поливал тех троих — кустистые брови, толстяка и уродливую макаку, — обзывая их последними словами и размахивая руками. Те трое попятились от него и вскоре скрылись из виду.

Адольф стоял один наверху, на холодном октябрьском ветру.

Режиссер напоследок еще раз усилил для него громкость. Толпа послушно грянула последнее «Зиг хайль».

Адольф поднял здоровую руку, но уже не в нацистском приветствии, а в каком-то знакомом, легком, полунебрежном англо-американском взмахе. И тоже скрылся из виду.

Вместе с ним скрылись и последние солнечные лучи. Небо уже не было больше кровавым. Ветер носил по арене стадиона пыль и страницы объявлений из какой-то немецкой газеты.

— Сукин сын, — пробормотал старик. — Давай-ка отсюда выбираться.

Они оставили горящие факелы и развевающиеся флаги и лишь выключили звуковую аппаратуру.

— Жаль, что я не принес пластинку с «Янки Дудль», мы бы под нее сейчас ушли, — сказал режиссер.

— Зачем пластинка? Сами насвистим. Почему нет?

— Верно!

Он взял старика под локоть, и они стали в темноте подниматься по лестнице, но лишь на половине пути у них достало духу попытаться свистеть.

И вдруг им стало так смешно, что они не смогли закончить мотив.

Чудеса Джейми

Джейми Уинтерс сотворил свое первое чудо как-то поутру. Второе, третье и прочие чудеса последовали в тот же день. Однако первое чудо все равно было самым важным.

Желание всегда было одним и тем же: «Сделай так, чтобы мама поправилась. Пусть ее щеки снова порозовеют. Сделай так, чтобы она больше не болела».

Это из-за маминой болезни он тогда впервые подумал, что сам может творить чудеса. И это из-за нее он продолжал упражняться и совершенствоваться в чудесах, чтобы мама чувствовала себя хорошо и чтобы жизнь сама прыгала сквозь его обруч, как в цирке.

Это был не первый день, когда он творил чудеса. Он делал их и раньше, но всегда как-то неуверенно: то неправильно загадывал желание, то мама с папой вмешивались, то другие дети из его седьмого класса слишком шумели. В общем, они все портили.

Но за последний месяц он почувствовал, что волшебная сила захлестывает его прохладной волной уверенности; он купался в ней, нежился в ней, выходя потом из-под этого душа весь усыпанный каплями лучезарной воды и неся над своей темноволосой головой чудесный ореол.

Пять дней назад он взял с полки семейную Библию с настоящими цветными картинками, где Иисус изображен еще мальчиком, сравнил со своим отражением в зеркале в ванной комнате и… ахнул. Он был потрясен. Это было то самое лицо.

И разве теперь маме не становилось лучше с каждым днем? Ну, вот!

Итак, в понедельник утром, вслед за первым, домашним чудом Джейми сотворил еще одно уже в школе. Ему хотелось маршировать впереди всего класса на параде в честь аризонского Дня штата. И директор школы, разумеется, выбрал на эту роль именно его. Джейми был в восторге. Девочки почтительно смотрели на него и украдкой толкали своими нежными, тонкими локотками, особенно одна по имени Ингрид, чьи золотистые волосы, шурша, коснулись лица Джейми, когда все помчались из раздевалки на улицу.

Джейми Уинтерс так гордо держал голову, так аккуратно наклонялся к хромированному фонтанчику, чтобы напиться, так четко поворачивал сверкающий кранчик, так точно — с такой божественной безупречностью и неукротимостью.

Джейми знал: рассказывать друзьям бесполезно. Засмеют. В конце концов, за то, что Иисус рассказал о себе, на Голгофе его прибили к кресту, пронзив гвоздями ладони и щиколотки. Теперь же разумней будет подождать. По крайней мере пока ему не исполнится шестнадцать и у него не вырастет борода, раз и навсегда явив потрясающее доказательство того, кто он есть на самом деле!

Шестнадцать лет — немного рановато для бороды, но Джейми чувствовал, что сможет, сделав над собой усилие, заставить ее отрасти, если придет время и если будет в том необходимость.

Дети высыпали из школы в солнечный весенний зной. Вдали виднелись горы, у подножия холмов расстилались зеленые кактусовые долины, а над головой простиралось огромное, ясное, синее небо Аризоны. Дети облачились в бумажные шляпы и красно-синие офицерские походные портупеи из гофрированной бумаги. На ветру распахнулись полотнища флагов; все с криками стали строиться по группам, радуясь, что на денек вырвались из классов.

Джейми стоял во главе колонны, полный спокойствия и уверенности. Кто-то что-то сказал за его спиной, и Джейми понял по голосу, что это говорит малыш Хаф.

— Надеюсь, мы выиграем приз, — озабоченно произнес Хаф.

Джейми обернулся к нему:

— Обязательно выиграем. Я точно знаю, что вы играем. Гарантирую! Заметано!

Хаф был поражен такой непреклонной уверенностью.

— Ты так думаешь?

— Я знаю! Предоставь это мне!

— Что ты имеешь в виду, Джейми?

— Ничего. Просто смотри и увидишь, вот и все. Просто смотри!

— Итак, дети! — хлопнул в ладоши мистер Палмборг, школьный директор, и его очки сверкнули на солнце. Немедленно воцарилась тишина. — Итак, дети, — произнес он, кивнув, — вспомните, как надо маршировать и чему мы учили вас вчера. Вспомните, как надо поворачиваться, чтобы свернуть за угол, вспомните те движения, которые мы разучили. Вспомнили?

— Да! — хором ответили все.

На этом директор завершил свое краткое выступление, парад начался, и Джейми зашагал впереди, ведя за собой сотни своих послушных апостолов.

Ноги сгибались и выпрямлялись в коленях, под их шагами текла улица. Золотистое солнце ласково грело лицо Джейми, а он, в свою очередь, приказывал ему светить на небе весь день, чтобы все прошло безупречно.

Когда парад вышел на Главную улицу и духовые школьного оркестра начали отбивать ритм сердец, а барабаны — отстукивать костяную дробь, Джейми загадал, чтобы они сыграли «Звездно-полосатый флаг».

Но они заиграли «Колумбия, жемчужина океана», и Джейми мгновенно подумал: ну конечно, я это и имел в виду — «Колумбия…», а не «Звездно-полосатый флаг», — и был удовлетворен, что его желание исполнилось.

Вдоль улицы выстроились толпы народа, как это бывало в февральские дни аризонского родео. Люди обливались потом в тесноте, выстроившись в пять рядов на целую милю; ритм шагов гулким эхом отражался от двухэтажных фасадов. Иногда в высоких окнах компании «Морбла» или магазина «Дж. Г. Пенни» на миг проскальзывали зеркальные отражения марширующих полков. Каждый шаг, словно удар кнутом, впечатывался в пыльный асфальт резко и четко, и оркестровая музыка заставляла быстрее пульсировать кровь в чудесных венах Джейми.

Он сосредоточился, яростно нахмурив брови. Сделай так, чтобы мы победили, подумал он. Сделай так, чтобы все шагали безупречно четко: подбородок вверх, плечи развернуты, колени вверх, вниз и снова высоко вверх, солнечные блики на загорелых девчоночьих коленках словно крохотные круглые личики — вверх, вниз. Четко, четко, четко. Безупречность мощной волной выплескивалась из Джейми, накрывая и окутывая своей защитной аурой весь его отряд. Шагал он, и с ним шагала Америка. Когда его ладони, резко качнувшись, ударялись о бока, то же делали и их руки, завершая круг. И когда его ноги ступали на асфальт, то же делали и их ноги, послушно подражая ему.

Когда они подошли к смотровой трибуне, Джейми дал сигнал: они замкнули колонны в кольца, соединили их в яркие гирлянды, а затем выстроились в прежние колонны — и все это не переставая шагать в том же направлении, без всякой неразберихи.

«Ух, вот это четкость!» — ликовал про себя Джейми.