Далеко за полночь - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 38

— Итак… — Чарли словно прочел мои мысли и отпил вина. — Христос всегда считался предвестником весны, верно? Посреди самой долгой ночи в году Время вдруг сделало скачок, Земля содрогнулась и породила миф. И что воскликнул этот миф? С Новым годом! Ведь Новый год — это вовсе не первое января! Это Рождество Христа. В этот самый момент перед полуночью Его дыхание, сладкое, как цветы клевера, касается наших ноздрей, обещая приход весны. Вдохни поглубже, Томас.

— Тихо ты!

— А что? Ты опять слышишь голоса?

— Да!

Я повернулся к окну. Через шестьдесят секунд наступит утро Его рождения. «Когда еще, — пронеслась у меня шальная мысль, — как не в этот светлый, необыкновенный час загадывать желания?»

— Том… — Чарли сжал мой локоть, но мои мысли носились уже где-то далеко-далеко.

«Неужели это время особое? — думал я. — Неужели святые духи бродят в такие снежные ночи и исполняют наши желания в этот странный час? Если я загадаю свое желание втайне, вернут ли мне его сторицей эта ночь, что обходит свои владения, эти странные сны, эти седые метели?»

Я закрыл глаза. В горле застрял комок.

— Не надо, — сказал Чарли.

Но желание уже трепетало на моих губах. Я не мог больше ждать. «Сейчас, сейчас, — думал я, — над Вифлеемом зажглась необыкновенная звезда».

— Том, — шептал Чарли, — ради всего святого!

«Да, ради всего святого», — подумал я и произнес:

— Вот мое желание: этой ночью, всего на один час…

— Нет! — Чарли дал мне пинка, чтобы я заткнулся.

— …пожалуйста, сделай так, чтобы мой отец был жив.

Каминные часы пробили двенадцать раз. Полночь.

— О Томас… — простонал Чарли. Его рука упала с моего плеча. — О Том…

Порыв ветра ударил в окно, снежная пелена точно саваном облепила стекло — и опять спала.

Входная дверь с грохотом распахнулась.

Снежный вихрь обрушился на нас ливнем.

— Какое грустное желание. И оно… уже исполнено.

— Исполнено? — Я резко обернулся и уставился на распахнутую настежь дверь, зияющую как отверстая могила.

— Не ходи, Том, — сказал Чарли.

Но дверь со стуком захлопнулась. Я бежал по улице, господи, как я бежал!

— Том, вернись! — Затихал вдалеке голос, тонущий в снежном вихре. — О боже, не надо!

Но в ту послеполуночную минуту я бежал и бежал как безумный, что-то бормоча, приказывая сердцу продолжать биться, крови — пульсировать в венах, и думал: «Он! Он! Я знаю, где он! Если мне ниспослан дар! Если желание исполнилось! Я знаю, где он должен быть!»

И по всему заснеженному городу вдруг зазвенели, запели, зашумели рождественские колокола. Их звон окружал, подгонял, тянул меня вперед, и я кричал, глотая хлопья снега, охваченный своим безумным желанием.

«Безумец! — думал я. — Он же мертв! Вернись!»

А что, если он ожил всего на один час сегодня ночью, а я к нему не приду?

Я оказался за городом, без пальто и без шляпы, но мне было жарко от бега, лицо покрылось соленой маской, которая хлопьями осыпалась от тряски при каждом шаге, пока я бежал по пустынной дороге под радостные колокольные переливы, уносимые ветром и затихавшие вдали.

Вслед за ветром я завернул за угол в эту глухомань, и тут передо мной встала темная стена.

Кладбище.

Я остановился перед тяжелыми железными воротами, оцепенело вглядываясь внутрь сквозь ограду.

Кладбище напоминало развалины старинного форта, взорванного несколько столетий назад, его надгробия стояли, глубоко погребенные под снегом, словно вновь наступил ледниковый период.

Вдруг я понял: чудес не бывает.

Вдруг я понял: этой ночью было всего лишь много вина, разговоров, глупых гаданий на кофейной гуще и еще мой беспричинный бег, если не считать моей веры, глубокой веры, что действительно что-то произошло здесь, в этом мертвом заснеженном мире…

И я был так переполнен голым зрелищем этих нетронутых могил и девственного снега, что с радостью готов был сам утонуть и умереть в нем. Я не мог вернуться в город, не мог посмотреть в глаза Чарли. Мне стало казаться, что все это было его грубой насмешкой, злой шуткой, результатом его сверхъестественной способности угадывать сокровенные желания другого и играть на них. Может, это он шептал у меня за спиной, манил обещаниями, подталкивал меня загадать это желание? Господи!

Я коснулся висячего замка на воротах.

Что за ними? Всего лишь плоский камень с именем и датами: родился в 1888, умер в 1957 — надпись, которую даже летом было трудно отыскать в густой заросли травы и под ворохом опавших листьев.

Я отпустил железную калитку и повернулся, чтобы уйти. Но в тот же миг ахнул от удивления. Из груди вырвался недоверчивый крик.

Я почувствовал: что-то есть за этой стеной, рядом с маленькой заколоченной будкой сторожа.

То ли это было чье-то слабое дыхание? Чей-то сдавленный крик?

Или просто ветер донес до меня частичку тепла?

Стиснув руками железные прутья, я напряженно вгляделся в темноту.

Да, вон там! Еле заметный след, словно птица села на снег и побежала между торчащими из сугробов камнями. Еще чуть-чуть — и я разминулся бы с ним навсегда!

Я завопил, разбежался, прыгнул.

Никогда, о, никогда еще за всю мою жизнь я не прыгал так высоко. Перемахнув через ограду, я приземлился на той стороне, в последний раз обагрив рот кровавым криком. Я с трудом пробрался к дальнему крылу сторожки.

Там, во тьме, укрывшись от ветра и прислонившись к стене, стоял человек с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками.

Я в ужасе уставился на него. Как безумный, я наклонился к нему, чтобы рассмотреть, убедиться.

Этот человек был мне не знаком.

Он был стар, так стар.

Должно быть, я застонал от отчаяния.

Потому что старик поднял дрожащие веки.

И когда я увидел его глаза, смотрящие на меня, я не мог сдержать крик:

— Отец!

Шатаясь, я схватил его и вытащил под тусклый свет фонаря и в послеполуночный снегопад.

А голос Чарли эхом доносился откуда-то издалека, из заснеженного города, умоляя: «Нет, не надо, уходи, беги. Это кошмар. Остановись».

Стоявший передо мной человек не узнал меня.

Словно огородное чучело на ветру, этот странный, но до боли знакомый призрак пытался разглядеть меня своими невидящими, бесцветными, заросшими паутиной глазами. «Кто?» — казалось, вопрошал он безмолвно.

Наконец ответ криком вырвался из его рта:

— …ом!…ом!

Он не мог выговорить "Т". Но он произнес мое имя.

Как человек, стоящий на краю обрыва, в страхе, что земля уйдет из-под ног и вновь низвергнет его во мрак и грязь, он вздрогнул и схватился за меня.

— …ом!

Я крепко сжал его. Он не упадет.

Сцепившись в этом страстном объятии, не в силах разъять его, мы стояли и тихо, странно покачивались, слившись воедино, посреди снежного хаоса.

«Том, о Том», — снова и снова отрывисто стонал он.

«Отец, о дорогой мой отец, папа», — думал я, шептал я.

Старик вдруг напрягся, потому что за моим плечом он, наверное, впервые разглядел надгробия и безмолвные поля смерти. Вздох вырвался из его груди, будто желая крикнуть: «Что это за место?»

И хотя лицо его было очень старо, в тот момент, когда он вдруг понял и вспомнил, его глаза, его щеки и рот словно увяли и стали еще старше, будто говоря «нет».

Он повернулся ко мне, словно ища того, кто ответит на его вопросы, встанет на стражу его прав, кто защитит, кто повторит вслед за ним это «нет». Но в глазах моих читалась холодная правда.

Теперь мы оба смотрели на неясную дорожку его следов, на ощупь петлявшую по пустынной равнине от того места, где он был похоронен много лет назад.

Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!

Слова, как выстрелы, вырывались из его гортани.

Только он не мог произнести "н".

Получилась безумная череда:…ет,…ет,…ет,…ет,…ет,…ет,…ет!

Отчаянный, испуганный, по-детски тоненький крик.