Россия - Век XX (Книга 1, Часть 2) - Кожинов Вадим Валерьянович - Страница 66

Все это, конечно, отнюдь не означает, что Сталин не диктовал самые жестокие приговоры, но вместе с тем история с Каплером вызывает самые глубокие сомнения в основательности версии об из ряда вон выходящей личной злобности и мстительности Иосифа Виссарионовича.

Впрочем, эта проблема, как мы еще увидим, вообще не имеет существенного значения, и я обратился к ней только для того, чтобы, так сказать, расчистить путь к пониманию действительного смысла 1937 года. В конце концов даже если характер Сталина и был бы уникально "злодейским" (а "случай Каплера" являл, мол, собой некое странное отклонение от обычного поведения вождя), все равно объяснение террора 1937 года индивидуальной сталинской психикой - это крайне примитивное занятие, не поднимающееся над уровнем предназначенных для детей младшего возраста книжек, объясняющих всякого рода бедствия кознями какого-либо лубочного злодея...

В кругу моих друзей подобное "толкование" террора отвергалось и даже высмеивалось еще в конце 1950-х годов. В частности, я в то время, скрывая иронию, небезуспешно уверял иных простодушных собеседников, что 1937 год превосходно изображен в популярной стихотворной сказке Корнея Чуковского "Тараканище". Сначала там рисуется радостная картина "достижений первых пятилеток": "Ехали медведи на велосипеде... Зайчики - в трамвайчике, жаба на метле... Едут и смеются, пряники жуют" и т.д. Но, увы, наступает 1937-й: "Вдруг из подворотни - страшный великан, рыжий (тут я сообщал, что Иосиф Виссарионович до того, как поседел, был рыжеват) и усатый та-ра-кан. Он урчит и рычит и усами шевелит: "Приводите ко мне своих детушек, я их нынче за ужином скушаю". Звери задрожали - в обморок упали. Волки от испуга скушали друг друга (какая точная картина 1937-го! - комментировал я), а слониха, вся дрожа, так и села на ежа", - разумеется, на знаменитого наркома с "удачной" фамилией!

При этом я, естественно, умалчивал о том, что сказка "Тараканище" была опубликована не в 1938-м, а еще в 1923 году, и многие из тех, кому я читал процитированные только что строки, восхищались и меткостью, и редкостной смелостью сочинения Чуковского... И в конечном счете именно такое "толкование" 1937 года преподнесено в сочинениях о Сталине, написанных сыном Антонова-Овсеенко, или высокопоставленным армейским партаппаратчиком Волкогоновым, или литератором Радзинским, - сочинениях, которыми и по сей день увлекаются широкие круги людей, не отдающих себе отчета в том, что в основе "методологии" этих авторов как бы лежит та самая "модель", которая легла в основу увлекавшего их в детские годы "Тараканища"...

Впрочем, хватит об этом - в сущности, комическом - мифе о злодее Сталине, который-де единолично осуществил 1937 год (вернее, 1936-1938-й), когда были репрессированы 60-70 процентов людей, находившихся у власти - с самого верха и донизу, - хотя жестоко пострадали в той ситуации вовсе не только "руководители" (о чем еще будет речь). И громадные масштабы репрессий, между прочим, не скрывались. Еще в декабре 1956 года на широком обсуждении знаменитого тогда романа Владимира Дудинцева "Не хлебом единым", состоявшемся в набитом битком зале Института мировой литературы, я процитировал сталинский доклад на XVIII съезде партии (10 марта 1939 года):

"...за отчетный период (то есть с 1934 года - года предшествующего, XVII съезда. - В.К.) партия сумела выдвинуть на руководящие посты по государственной и партийной линии более 500 тысяч молодых большевиков, партийных и примыкающих к партии"218. Это значит, резюмировал я в своем выступлении, что более 500 тысяч людей, находившихся ранее на "руководящих постах", сумели "задвинуть"... Тогда, сорок лет назад, я был за это свое выступление подвергнут резким нападкам, - в частности, со стороны имевшего репутацию "либерала" (впоследствии замредактора "Нового мира") А. Г. Дементьева, принадлежавшего к "номенклатуре ЦК" и в 1930-х - 1960-х годах гибко повторявшего "извивы" генеральной линии партии (обсуждение признанного крамольным дудинцевского романа состоялось в Институте мировой литературы слишком "поздно" - уже после Венгерского восстания, разразившегося 23 октября 1956 года).

Кажется, совсем нетрудно понять, что "замена" более полумиллиона (!) руководителей никак не могла быть проявлением личной воли одного - пусть и всевластного - человека, и причины такого переворота неизмеримо масштабнее и глубже пресловутого "культа личности". Помню, как еще в те же давние времена Георгий Гачев предложил своеобразное объяснение 1937 года. Победившие в октябре 1917-го революционеры были убеждены, рассуждал он, что они сами по себе суть власть, что "Советское государство - это мы сами". Но затем постепенно создалась прочная и многосторонняя государственная структура, и люди, продолжавшие сознавать и вести себя так, как будто именно и только они являются воплощением всей власти, стали "лишними" и уже потому "вредными". Гачевская мысль производила особенно сильное впечатление и потому, что собственный его отец - эмигрировавший в 1926 году в СССР болгарский революционер - был в 1938 году репрессирован и в 1945-м скончался в лагере...

Через много лет я встретил, в сущности, то же самое толкование в изобилующем проникновенными записями дневнике Михаила Пришвина: "I марта (1935)... Несколько дней занимает меня мысль о том, что всякая мораль имеет внутреннее стремление превратиться в учреждение. Замечательный пример конец Горького: превратился в учреждение... Так все движение интеллигенции, даже и анархистское, таило в себе государство, и умерла интеллигенция, и государство стало могилой интеллигенции..."219

Тезис о том, что "революционеры" к середине 1930-х годов стали излишним "элементом", раскрывает только одну сторону дела, но все же он важен и объективен.

Скажу еще о том, что в кругу моих друзей уже сорок лет назад сложилось убеждение о неосновательности "деления" деятелей 1937 года по категориям "жертвы" и "палачи", - хотя и до сего дня попытки такого деления весьма популярны.

Помню, как на рубеже 1950-х-1960-х годов нас пригласили на "нелегальную" выставку рисунков зауряднейшего, но идеологически активного графика, поставившего задачу наглядно представить 1937 год. Одновременно с нами эти рисунки разглядывали артисты недавно созданного театра "Современник" во главе с Олегом Ефремовым. Они особенно заахали перед рисунком "Тройка", где были изображены сидящие на сцене страшные трое обвинителей, а перед ними - многолюдный зал беззащитных обвиняемых. И я заметил тогда, вызвав недоумение и даже протест "либеральных" артистов, что эти трое судей почти наверняка вскоре будут пересажены в зал уже в качестве подсудимых...