Зимний сон - Китаката Кензо - Страница 26

– Неужели?

Если бы я сказал Акико, что тот человек – порождение моего сердца, она бы надо мной посмеялась.

Акико, как обычно, простояла перед холстом час. Еще вчера столь пристальное внимание создавало у меня ощущение дискомфорта. В моих чертах угадывалось напряжение, и Акико могла счесть его за попытку взять себя в руки.

– Я решила не раздражаться. На дерганье далеко не уедешь. Так что стеки больше ломать не буду.

Даже произнося эти слова, Акико едва скрывала раздражение. Она думала, что я не замечаю, но я все чувствовал и понимал причину. Дело в том, что она прекрасно знала, как это должно выглядеть, но не могла воспроизвести то же самое на полотне – получалось нечто совсем иное.

Оситу мучило похожее чувство, разве что в иной степени.

– Помнишь о парне, который кого-то убил? Он сейчас у меня.

Я закурил. Со вчерашнего дня мне было невыносимо сидеть целый час.

– Об убийстве он уже ничего не помнит. Помнит только свои ощущения в тот момент. А теперь пытается излить это на рисунке и как одержимый чертит линии.

– Помолчи и не двигайся. Я решила держать себя в руках. Так что не открывай рот.

– Что ты пытаешься запечатлеть? Состояние рассудка?

– Когда я работаю, не говори о серьезном. Слова – всего лишь слова. Ты же сам меня этому учил, сэнсэй.

– Я тебя этому не учил. Возможно, я такое сказал, но ничему тебя не учил.

– Ты многому меня научил. Так что прошу: не двигайся и не разговаривай.

Бессмысленно было так пристально меня изучать. Чтобы запечатлеть настроение, достаточно было бы одного моего присутствия.

Ахико устремила на меня долгий взгляд, потом отшвырнула стеки и испустила тяжелый вздох.

– Что-то не так. В корне не так. Я знаю, но никак не могу уловить.

– Просто признай, что ты одинока. Выложи как на духу. Все предельно просто, как закричать. А все эти измышления – что такое реализм, что такое абстракция – чушь. Выкинь из головы.

– Пытаюсь.

– Вот сейчас, прямо сейчас, чего бы тебе больше всего хотелось?

– Заняться сексом. Скинуть одежду и вцепиться в тебя.

– Ты не понимаешь, я смотрю.

– Разве?

– Похоже на то.

– А ты понимаешь?

– Пожалуй, получше, чем ты.

Акико сунула в зубы сигарету и закурила.

– Для художника нет такого понятия, как Новый год. Может, я в Новый год смогу рисовать. Да только вряд ли.

– Откуда мне знать.

Я встал, подошел к окну и посмотрел на заснеженный пейзаж. Солнце садилось, но было еще относительно светло. Отчетливо просматривались снежинки, которые, кружась, падали на землю.

Было тихо, словно падающий снег поглощал все звуки.

– Я привез выпивки и еды па пару-тройку дней.

– Что ты здесь будешь делать?

– Скидывать одежду и заниматься сексом.

– Знаешь, пожалуй, стоящее дело.

Я поднял раму и в комнату ворвался поток свежего воздуха.

Хижина была выстроена мастерски: сюда не проникали ни летний зной, ни зимняя стужа. В моем доме хоть и имелся камин, но в остальном он не был приспособлен для зимовья.

– Человек, который кого-то убил, сейчас в моем доме. Когда он увидел твой портрет, то плакал как дитя.

Акико меня слушала, лишь когда я говорил о себе. Почему-то это возымело на нее эффект.

– Он все накручивает линии вокруг одной центральной точки. Движение без начала, без конца – грустное зрелище.

– Без начала, без конца?

– Линии все время проходят через одну и ту же точку. Кружат и кружат, нет им завершения.

– Хватит об этом. Новый год на подходе.

Акико покачала головой. Ее длинные волосы колыхались точно живые, будто вовсе от нее не зависели.

– Давай спустимся в гостиную, сэнсэй. Я запру эту комнату и погашу свет. Давай на время обо всем позабудем.

Она вытолкала меня из комнаты, будто бы взаправду выгоняла. Я спустился в гостиную.

Я стал накрывать на стол: еду, выпивку. Я хоть и обмолвился, что пищи хватит на два-три дня, на самом деле здесь было достаточно припасов на неделю.

Мы с Акико, как в снежном коконе, проводили бы в постели дни напролет. Может, что путное из этого и выйдет – возможно, что-то умрет, что-то возродится.

Девушка сбежала по лестнице. Повисла у меня на шее и прижалась губами к моим губам. Мы стукнулись зубами. Она стала пить мою слюну.

– Я действительно не понимаю?

– Хотел бы я знать.

– Ну ты же так говорил.

– Значит, я так думал.

– Гадкий.

– Не сейчас – так потом поймешь. Поймешь, сама того не желая.

– Хочешь сказать, что я еще не доросла.

Она снова прильнула губами к моим губам. Я завалился на диван. О ковер глухо стукнулась бутылка, стоявшая на столе.

– Знаешь, есть вещи, которые доступны только детям, – сказала Акико.

Я поглаживал ее волосы и прислушивался к шороху падающего за окнами снега.

Глава 7

В КОКОНЕ

1

Через пять дней запасы в холодильнике стали иссякать.

Акико однажды куда-то звонила, и этим наши контакты с внешним миром исчерпались. Мы проводили время, неразрывно связанные друг с другом, словно близнецы в утробе матери. Ничто не нарушало чар подобного существования, и холст на подрамнике оставался девственно чистым. Акико даже не пыталась подняться в мастерскую.

Я был по-прежнему опустошен и больше не надеялся на восполнение сил. Я забросил пробежки, ставшие обязательной частью моих будней.

Не сказать, чтобы опустошенность и восполнение противопоставлялись друг другу. В своей опустошенности я ощущал некую неведомую прежде самореализацию.

– Все закончилось. Больше ничего нет, – сказала Акико. Она могла с равной долей вероятности говорить о пище в холодильнике и о нашем «утробном» существовании.

Взяв в руки альбом, Акико принялась набрасывать пустые банки и кожуру от фруктов, валявшуюся на столе. Художник, не рисовавший пять дней, начинает испытывать беспокойство. Мне доводилось переживать подобное. И в то же самое время художник, который без устали машет кистью, пытаясь набить руку, никогда не откроет в себе ничего нового и не перейдет на иную, качественно новую ступень развития.

– Сэнсэй, а ты спокоен, что рука тебя не подведет?

– В каком смысле?

– Ты много дней не подходишь к холсту. Это ничего?

– Бывает, хочется рисовать и не рисуешь – тогда мне неймется. Начинаешь раздражаться. Но когда я не хочу рисовать, то даже браться не стану.

– Ты уже достиг своей планки?

– Я о таких вещах не задумывался. Мне не по себе, когда я не рисую, но о технике я обычно не волнуюсь.

Наброски явно становились лучше. Теперь Акико все чаще рисовала только то, что хотела рисовать, сама об этом не подозревая.

Если ты не можешь без живописи, берись за кисть.

За пять дней нанесло огромные сугробы. Я стоял у окна и глядел на белоснежный мир. Вокруг было белым-бело, и я вдруг представил себе, что получится, если добавить к этой белизне самую малость черноты. Черное на белом – настоящие художники так не мыслят.

Я закурил. Раздосадованный чем-то, я потянулся к бутылке коньяка. Там было едва на донышке. Оказывается, мы умяли не только пищу, но и прикончили спиртное.

Акико принялась за третий набросок. Похоже, она отдавала себе отчет в том, что ее линия еще недостаточно крепка. Техника хромала – так было с самого начала.

– Я возвращаюсь, – сказал я. Меня беспокоило, как я доберусь по такому снегу. На машине стояли зимние колеса, а вот о цепях я не позаботился.

– Завтра снова приходи, будешь позировать.

– Не думаю, что тебе нужна модель.

– Может, и так. Все равно приходи.

– Хорошо.

Я надел свитер, пальто, перчатки.

Стал заводить машину. Третья попытка увенчалась успехом – мотор наконец заурчал. Пока он прогревался, я счистил снег с капота и багажника.

Оставалось уповать на везение – легковушка не самое надежное средство передвижения по снегу. Даже при тихой езде задние колеса пробуксовывали, и надо было прилагать порядком усилий, чтобы выровнять машину и не садануться обо что-нибудь бортом. Дорога была широкая, колеса с цепями прокатали в снегу две глубокие колеи, и пока я с них не съезжал, особой опасности не было.