Виктор Вавич (Книга 2) - Житков Борис Степанович - Страница 1

Житков Борис Степанович

Виктор Вавич (Книга 2)

Житков Борис.

Виктор Вавич

Роман

КНИГА ВТОРАЯ

Themistocles

""THEMISTOCLES Neoch films Atheruensis" - замечательно, как понятно!" - думал Коля под одеялом и - простыня чистая, скользкая - поерзал ногами

"Themistocles - Фемистокл, Neoch - Неокла, films - сын, Athemensis значит афинянин Завтра вызовут, и аккуратным голосом начну Themistocles Neoch films - прямо как по-русски Ужасно хороший язык!"

Коля перекрестился под простыней, с радостью, с уютом, как в домике Поглядел на образ, завернул назад голову Высоко в углу еще поблескивало из полутьмы золото, и Бог какой милый - и показалось, что дремлет в углу Нет, все равно все видит так, опустил веки и все-таки вниз в щелку все видит И знает, что Коля писал в углу на стенке карандашиком стишки такие глупостные И стихи отбились в памяти и застучали в ногу, как солдаты. Раз, и снова и снова

Коля потерся головой о подушку - и вот это слышит, слышит Бог. И за грехи накажет, и нельзя вытряхнуть из головы стихов, это они сами, сами. А вдруг мама умрет. Сейчас вот шуршит новым коленкором, и видно, как мелькает на светлой щелке от дверей - шьет Живая - шьет. Пока еще живая и вдруг - и вот треплешь за руку "Мама, мамочка, милая, ну, милая, миленькая, родная" и у Коли навернулись слезы и застыло дыхание в груди. Рвать, рвать за руку, и она молчит, как ни зови; плакать, биться в нее головой: "Мулинька, сказать, - миленькая мулинька!"

- Мулинька! - задел вдруг голосом Коля. Стул двинула и с белым коленкором вбежала и распахнула за собой свет из столовой:

- Что ты, что ты? - и наклонилась.

Коля жал к себе голову, мамины волосы, судорогой, со всей силы, а мама держала неловко, на отлете руку.

- Не уколись!

А Коля давил губами мамино ухо и шептал:

- Мамочка, милая, не умирай, ни за что, никогда! Я не знаю, что сделаю, не умирай только, мамочка! Пожалуйста! - Коля прижал мокрое лицо и замер. Шептал неслышно: - Не смей! Не смей! Не смей!

Заклинал.

- Больно, задушишь! Не сходи с ума, - высвободила голову, - не умру. Хочешь, чтоб не умерла, - ложись и спи, - и целовала в мокрые глаза.

А когда снова села на стул под лампу, ворохом нескладным встали мысли над головой и два раза наколола палец.

А Коля в темноте сжал, как от боли, зубы и шептал с мольбой и угрозой:.

- Дай, дай же, чтоб не умирала... никогда! Дай, Господи, говорю, чтоб никогда, никогда.

Сжал крепко веки, чтобы придавить, прищемить свое заклятье, и темно-синие пятна заплавали в глазах.

И вдруг проснулся: там за дверью отец говорил сдавленным голосом, хриплым шепотом:

- Я ж тебе говорю, говорю, говорю: невозможно! Как же, к черту, я не передам? Ведь говорю же тебе: свои, свои, наши, телеграфные. Питер мне стукает, я же на слух принимаю.

Мать зашептала, не разобрать.

Коля весь вытянулся, сердце сразу заколотилось, умерли ноги, а шея натянулась, вся туда к двери.

Мама шепчет, шепчет, скоро, торопливо. Вдруг отец по столу - охнула посуда - Коля не дышал.

- У других не один, а пятеро ребят. Невозможно! Понимаешь! Сказано: не передавать, кроме своих! Да, да, и буду!.. А будет, будет, что всем, то и мне будет. Сегодня было В. П. Да, да, мне вот, сейчас ночью. Знаешь В. П.? Давай, значит, прямой провод - высочайший приказ. В. П. давай Тифлис... Чего тише? Все равно. Да, да, и шиш, шиш дал. Ну, вот, реви, пожалуйста. Реви, реви!

Мама всхлипывала, папа мешал в стакане. Все мешал скорей и скорей. Вдруг двинул стулом, шагнул, распахнул двери, вошел и волок ногой мамино шитье белое, стал шарить на столе.

- Расстреляют! - всхлипнула мама. Коля дернулся, затряслась губа и заикнулся, весь толкнулся от этого слова, от маминого голоса.

- И к черту! - крикнул папа во весь голос в двери. Стал закрывать двери и швырнул ногой в столовую белое шитье. Лег, заскрипел кроватью, зло заскрипел, показалось Коле. Еще поворочался. Чиркал, чиркал спички, ломал. Закурил. И при спичке Коля увидел лицо отца, как из тяжелого камня, и пегая отцовская борода будто еще жестче - из железной проволоки. Стало тихо, и слышно было, как мама плакала, как икала.

Коле хотелось встать, пойти к маме, но не смел. Раздувался огонек, и отец дышал дымом.

- Вася, Вася, Васечка! - около самих дверей перебойчатым голосом, жалобным таким, сказала мама.

"Неужели папа..." - подумал Коля и дернулся на кровати навстречу голосу. Но папа уж вскочил, уж отворил двери.

- Ну, Глаша, ну, ей-богу, ну что же в самом деле?

А мама вцепилась в плечо, ухватилась за подтяжку, цепко, ногтями и тычется головой.

Папа одной рукой держит, а другой повернул выключатель. Коля сидел уж на кровати и глядел и шептал то, что папе надо говорить.

Сели на кровать.

- Ну как тебе объяснить? - говорит папа. - Ну все, все же; я ж тебе говорю: завтра конки станут, а послезавтра лавки закроются - ну все, все люди! - и папа уже обращался к Коле.

И Коля мотал утвердительно головой, чтоб мама скорей поверила и перестала плакать.

- Ведь вот ребенок же понимает.

Мама заплаканными глазами глянула на Колю, глянула как девочка, с вопросом, с охотой верить, будто он старше, и Коля закивал головой.

- А спросят, скажу: как все, так и я. Нельзя же весь народ перетопить! Это никакого, знаешь, моря не хватит, - и папа даже засмеялся.

И мама сквозь слезы старалась улыбнуться, все держась за папин рукав. Коля со всей силы весело сказал:

- Ну да, не хватит!

- Спи ты! - сказала мама и махнула на Колю рукой. Коля мигом лег: быстро и форменно, руку под щеку. - Ну не дури! - и уже улыбка у мамы в голосе.

"Слава Богу, слава Богу", - думал Коля и жмурил глаза и задышал, как будто вылез из-под воды.

Семга

ПЕРВЫЙ раз это было давно, в первую же субботу, как только Виктор получил околоток. Виктор шел мимо домов, как по своему хозяйству, и строго заглядывал в каждые ворота. Дворники стряхивали с запревших голов тяжелые шапки и держали их на горсти, как горшок с кашей. И пар шел из шапок. Виктор оглядывал каждого и едва кивал. Сам попробовал замок на дверях казенки. Зашел в гастрономический магазин. Электричество чертовское, кафельные стенки, мраморные прилавки, дамы суетятся и с игрушечной лопаточки пробуют икру. Полусаженные рыбины лоснятся красным обрезом. Дамы косили глаза на Виктора. Вот сняла перчатку и мизинчиком, ноготком отчерпнула масла, пробует, а приказчик, пузатый шельма, в глаза смотрит и уговаривает.

"А если всучает гниль всякую? А они, голубушки, берут. Вот как торопится увернуть, подлец. Чтоб не опомнилась".

- Что это ты заворачиваешь? - покрыл все голоса Виктор. Все оглянулись. У приказчика стали руки.

- Колбасу-с.

- Которую? Покажи! Пардон, сударыня, - и Виктор протиснулся к прилавку. - Гниль, может быть, всякую суете... жителям... города.

Виктор, не жалея перчаток, взял колбасу. Поднес, нахмурясь, к носу. В магазине все притихли и смотрели на квартального.

- Отрежь пробу!

- Здесь пробовать будете? - спросил приказчик вполголоса.

- А где же? На улице? - закричал Виктор.

Приказчик как вспорхнул с испугу, вскинул локтями: брык! - отмахнул тонкий кружок колбасы, протянул на дрожащем ножике. Виктор, глядя на верхнюю полку, важно сосал ломтик.

- То-то! Смотри мне, - и швырнул за прилавок недоеденную половинку.

И тут же хозяин, бородка, тихий голос:

- Не извольте беспокоиться.

- Позвольте, - и Виктор обернулся вполоборота к публике, - на обязанности наружной полиции, - и покраснел, чувствовал кровь в лице, - на обязанности следить за правильностью торговли. А то ведь такое вдруг, что случаи отравления.

- Справедливо-с, - говорил хозяин и кивал туловищем, - совершенно справедливо, бывают такие случаи, но только не у нас. Товар первосортный! и хозяин провел рукой над прилавком. - Отведайте, чего прикажете.