Отель «У озера» - Брукнер Анита - Страница 3

Как интересно, подумала Эдит. Женщина — англичанка. И какая необычная внешность. Вероятно, танцовщица. Она пообещала себе поразмыслить над этим попозже.

Гостиная приятно обманула ее ожидания после того, что она видела в своем номере. Пол был покрыт темно-синим ковром, в комнате стояло много круглых столов со стеклянным верхом, удобные старомодные кресла и небольшое пианино, на котором пожилой мужчина в галстуке-бабочке фабричной работы тихо наигрывал попурри из послевоенных мюзиклов. Выпив чаю и съев ломтик отменного вишневого торта, Эдит набралась смелости оглядеться. Народу в гостиной почти не было; большинство постояльцев, решила она, вернутся только к ужину. Бульдогоподобная дама мрачно жевала, широко расставив ноги и не замечая крошек, что падали ей на колени. Двое мужчин неприметной наружности перешептывались в дальнем углу. Седоватая пара — муж и жена, а может быть, брат с сестрой — разглядывала билеты на самолет, и мужчину время от времени отрывали от чая, отправляя посмотреть, не пришла ли машина. Хотя комната была светлая и веселая, в ней прежде всего ощущался дух мертвенного покоя. Понимая свой жребий, Эдит вздохнула, однако напомнила себе о том, что ей выпала отличная возможность закончить «Под гостящей луной», пусть сама она этой возможности и не искала.

Когда она вновь подняла глаза от книги, ни единого слова которой не дошло до ее сознания, то обнаружила, что как по волшебству гостиная ожила благодаря некой даме неопределенного возраста. Ослепительно пепельная блондинка с алым маникюром и в платье очаровательного (и дорогого) набивного шелка взмахивала ручкой в такт музыке, а на ее красивом лице играла довольная улыбка; официантки, явно привлеченные явлением столь милой особы, увивались вокруг нее, предлагая налить еще чашечку чая, взять еще ломтик торта. Она каждую одаривала теплой улыбкой, но самую сердечную приберегла для пожилого пианиста; тот встал, собрал ноты, подошел к ней и что-то тихо сказал, отчего она рассмеялась, затем поцеловал ей руку и удалился, и на его прямой узкой спине было написано, до чего он счастлив, что его оценили по заслугам. Откинувшись в кресле и держа чашку с блюдцем у рта, дама пила чай не просто изысканно — с выражением благосклонного соизволения; она и в самом деле являла собой восхитительное зрелище, будучи напрочь лишена мучительной неловкости, которая нападает на некоторых в незнакомой обстановке, и, несомненно, чувствовала себя как дома в стенах отеля, хоть тот и пустовал на три четверти.

Эдит смотрела на нее как загипнотизированная и только жалела, что упустила начало представления. Когда та тронула губы изящным кружевным платочком, на руке у нее вспыхнули кольца. Поднос убрали, и Эдит с замиранием сердца ждала, как поведет себя дама в промежутке между чаем и ужином, ибо это время для незваных и одиноких постояльцев отеля исполнено унылой тоски. Но дама, разумеется, была не одна.

— Вот и я, — пропел юный голос, и в комнату вошла девушка, облаченная в довольно облегающие (пожалуй, даже слишком, подумала Эдит) белые брюки, которые подчеркивали формы ее зада, напоминающие сливу «виктория».

— Вот и ты, дорогая! — воскликнула дама, которая была — не могла не быть — ее матерью. — Я только что закончила. Ты пила чай?

— Нет, но это не важно, — ответила девушка, которая представляла собой, как заметила Эдит, бледную копию матери, вернее, была создана по тому же шаблону, но не доведена до абсолютного совершенства родительницы.

— Как же так, дорогая! — воскликнула старшая дама. — Ты непременно должна выпить чаю! У тебя, верно, и сил не осталось! Ну-ка позвони в колокольчик. Нам приготовят еще.

Они наградили официантку обезоруживающей улыбкой и стали умолять принести чай, но за их просьбой сквозила уверенность, что все будет исполнено, и безотлагательно. Затем они увлеченно о чем-то заговорили — до Эдит долетали лишь отдельные слова да взрывы веселого смеха, которыми те обменивались время от времени. Когда прибыл второй поднос, они снова улыбнулись официантке, рассыпались в благодарностях и возобновили беседу; официантка не спешила уйти, вероятно надеясь, что еще может понадобиться по ходу представления. Однако…

— Мы вас не задерживаем, милочка, — заметила дама в шелковом платье и предалась созерцанию дочери.

Дочери, должно быть, около двадцати пяти, подумала Эдит; не замужем, но не переживает по этому поводу. Она представила, как мать с тонкой улыбкой произносит: «Девочка не торопится. Она вполне довольна своей жизнью». Дочь в таких случаях краснеет и опускает глаза, наталкивая пожилых джентльменов, которые, не сомневалась Эдит, постоянно увиваются вокруг матери, на похотливые мысли. С этим нужно кончать, приказала она себе. Не нужно придумывать за других их жизни. Они прекрасно обходятся без меня. Ее пронзила легкая зависть: вот ведь мать, такая доброжелательная, так элегантно одета, так настойчиво требует, чтобы дочери подали чай, хотя на часах почти шесть. Дочери она тоже позавидовала белой завистью — такая самоуверенная, так легко принимает все, что для нее делается… И обе — англичанки, хотя не того типа, что был ей знаком, довольно обеспеченные, проводят время в свое удовольствие. Судя по их виду, другого времяпровождения они не знали.

Наконец они решили уйти. Мать сделала две безуспешные попытки подняться из кресла, дочь деловито суетилась над ней, будто заранее знала, когда именно нужно оказать помощь. Эдит не без удивления поняла, что суставы не всегда подчиняются пожилой даме и что впечатление о возрасте, сохранившем юношеский задор, столь яркое на расстоянии, потускнело, когда дама встала. Эдит внесла поправку в свои расчеты: матери не под шестьдесят, а под семьдесят; дочери не двадцать шесть, а за тридцать. Но все равно обе выглядели великолепно. И она втайне порадовалась, когда пожилая дама — а Эдит сидела напротив, правда, за несколько столиков — обернулась к ней с вежливой, легкой улыбкой, прежде чем удалилась из гостиной.

Теперь ей оставалось одно развлечение — прогулка.

В убывающем свете серого дня она миновала погруженный в тишину сад и чугунные ворота, пересекла оживленную улицу и пошла берегом озера. Безмолвие поглотило ее, после того как она оставила позади единственный в городке перекресток, и ей показалось, что она будет идти вот так целую вечность, одна со своими мыслями, и никого не встретит. Она была готова к одиночеству, но не к этому, на которое ее обрекли те, кто лучше знал, как с ней быть. И погода — смутная, туманная, себе на уме, однако неприветливая: уж не призвана ли она, помимо прочего, омрачить испытательный срок для той, что опрометчиво отправилась в поездку без теплого пальто? Озеро стыло в мертвой неподвижности; над головой горел одинокий фонарь, окрашивая поникшие листья платана в изумрудную зелень. Если мне не захочется, я вовсе не обязана здесь оставаться, решила она. Никто меня не заставляет. Но я должна попробовать хотя бы для того, чтобы дома потом было легче. Не одна же я в отеле. А отдохнуть мне и вправду необходимо. С неделю, пожалуй, перетерплю. Человеку вроде меня, блуждающему во мраке писательства, тут можно многое разузнать, хотя, понятно, никто из этих людей не годится в персонажи моих романов. Но та женщина, очень высокая, узколицая, прекрасная женщина с надоедливой собачонкой… Что уж говорить о блистательной паре, которая чувствует себя здесь как дома. Что их сюда привело? Но — женщины, женщины, одни женщины, а мне так по сердцу мужской разговор. Ох, Дэвид, Дэвид, подумала она.

Прогулка по берегу озера более всего напоминала ей безмолвные блуждания во сне, когда нелогичность и неизбежность выступают рука об руку. Как бывает во сне, ее одолевало отчаяние и в то же время какое-то роковое любопытство, словно ей предписано идти этим путем, пока не откроется его тайный смысл. В этот вечер направление ее мыслей и самый характер дорожки, казалось, намекали на неблагоприятный исход: потрясение, предательство, в лучшем случае опоздание на поезд, появление в лохмотьях на важном приеме, вызов в суд по непонятному обвинению. Свет тоже был под стать сну — неясный полумрак осенял это странное паломничество, ни день, ни ночь. В действительном мире, сквозь который пролегал ее путь, она воспринимала реальные приметы окружающего: прямая как стрела посыпанная гравием тропинка, обрамленная с обеих сторон рядами деревьев, растущих на затоптанном газоне; по одну руку невидимое теперь озеро, по другую, вероятно, — городок, но такой маленький и вымуштрованный, что оттуда не доносилось ни скрежета тормозов, ни гудков клаксонов, ни громких и преувеличенно сердечных пожеланий доброй ночи. Ее слуха едва касалось лишь тихое урчание невидимых за деревьями автомобилей, мирно следовавших домой по вечернему шоссе. Хруст гравия у нее под ногами звучал куда громче, назойливо громко, и она спустилась ближе к воде на мягкую грунтовую тропинку. Она шла в неверном свете редких фонарей, и ничто не прерывало прогулки, словно во всем этом безмолвном пространстве она была единственным живым человеком. От слившегося с мраком озера ощутимо веяло холодом, она дрожала под своим длинным кардиганом. Обречена какое-то время ходить по этой земле, подумала она, и, приемля эту невеселую мысль, все шла и шла вперед, пока не решила: хватит, нагулялась. Тогда она повернулась и пошла назад той же дорогой.