Прикид - Брук Кассандра - Страница 41

Я засмеялась. Кэролайн криво усмехнулась:

– О Господи, до чего же ты вульгарна, Анжела! – Затем лицо ее приняло загадочное выражение. – Но вообще-то ты на сто процентов права! – воскликнула она. – «Предприятие „Прикид“»! А это первая наша клиентка! Как вам?

Гейл залпом допила вино, подозрительно покосилась на Кэролайн, потом – на часы и потянулась за пальто:

– Обе вы окончательно рехнулись, вот что! Я ухожу!

Может, мы и рехнулись. Но идея перестала казаться банальной и глупой. Все выстраивалось с абсолютной четкостью.

– Сестринская община, вот в чем суть, – сказала я. – Просто рассуждаем о сексуальной жизни мужчин, как они рассуждают о нашей.

Гейл остановилась у двери. Затем обернулась и усмехнулась:

– Ах вот оно что! Надо же, сестринская община! Господи Иисусе! Уж лучше тогда назваться сестрами милосердия. Я же в конце концов католичка, или вы забыли?

Мы заперли магазин и вышли. Я молила Бога, чтобы Кэролайн не устроила мне допроса по поводу чемоданчика. Но мысли ее были заняты совсем другим.

– Есть шанс позабавиться, Анжела! Членовредительство, вот что это будет! Самое настоящее членовредительство!

Продолжая вести машину, она высунулась из бокового окошка.

– Надо собраться и обсудить! – прокричала она. – Заходи как-нибудь вечерком, сообразим в лучшем виде!

Слова «в лучшем виде» утонули в скрежете металла. Исходил он от машины, что ехала впереди. Кэролайн, похоже, не обратила внимания и, прибавив скорость, проскочила на красный вместе с куском переднего крыла от пострадавшей машины.

Я ехала домой и чувствовала себя совершенно измученной. Слишком уж долгими выдались прошедший день и ночь. К тому же меня разбирало любопытство. Покажется ли дом прежним после всего, что произошло?

В этот вечер, в конце лета, на лужайке и в парке уже пахло осенью. Ласточки стремительно и совсем низко пролетели среди каштанов – верная примета, что будет дождь. Сосед, рекламный агент, шагал к двери своего дома с большим букетом цветов для вечно печальной жены – верная примета, что без измены не обошлось. По лужайке для крикета хромала на трех лапах собака – верная примета, что не обошлось без Фатвы. Я уже приготовилась увидеть на коврике у двери недостающую лапу – в качестве своеобразного презента. Но там валялась всего лишь открытка от Рейчел – совершенно сумбурная, описывающая лагерные радости и развлечения. Вместо подписи красовалась улыбающаяся рожица и целая россыпь: «Целую, целую, целую!»

Господи! Да ведь ей уже буквально на следующей неделе в школу! Только тут я поняла, что со времени, когда Кэролайн бурно ворвалась в мою жизнь, прошел целый год. За это время я многое успела – завести процветающий бизнес и не менее занимательного любовника. Правда, Кэролайн не имела к этому прямого отношения, но я была уверена – без нее вряд ли получилось бы. Это она придала мне уверенности и смелости переступить за рамки размеренной и безопасной жизни, рискнуть, двинуться грудью напролом. Как она однажды сама со смехом заметила: «Боже, у тебя имеется грудь, и очень даже неплохая! Грех не воспользоваться!»

Я приняла ванну, переоделась в майку и джинсы и выпроводила Магдалену на вечер, дабы она не приготовила мне на ужин чего-нибудь этнического. Затем сделала себе омлет, открыла бутылку вина и принялась размышлять над официальной версией вчерашнего вечера – на тот случай, если Ральф вдруг спросит. Несколько раз прорепетировала про себя ответ, улыбаясь при мысли, что и Ральф тоже сейчас репетирует.

Я все еще пыталась решить, стоит ли рассказывать ему о мужчине с голубой ленточкой на пенисе, как вдруг хлопнула дверь, и я увидела Ральфа. На меня он даже не посмотрел. Выглядел усталым и озабоченным. Похоже, он вообще забыл, что я отсутствовала ночью.

– Привет, дорогой! – сказала я.

Ответом было некое нечленораздельное мычание, в котором звучала боль. Затем:

– Привет…

И все! И никаких тебе «дорогая» или «Рад тебя видеть», нет! «Позволь обнять тебя» – тоже нет. «Страшно по тебе соскучился» – тоже ничего подобного. Стало быть, он вовсе не скучал по мне, не хотел обнять, и вообще ему совершенно безразлично, дома я сегодня или нет. А может, и завтра я ему тоже буду не нужна, и послезавтра, и после-послезавтра тоже… И, о Боже, с ужасом поняла я, если бы он репетировал роль Макбета, то начал бы декламировать мне отрывок.

Но этого не произошло. Вместо реплик из «Макбета» прозвучали следующие слова:

– Есть что-то в этой чертовой роли, чего я никак не могу уловить. И меня это страшно тревожит, страшно!..

И в ту же секунду преобразился. Словно состарился – глаза смотрят устало, из них исчезла вся прежняя жизнь, уголки губ опустились, и от них протянулись глубокие скорбные морщины.

– Расскажи! – потребовала я.

В самом начале пьесы, объяснил Ральф, Астров беседует со старой нянюшкой. Та вспоминает, как молод и красив он был, совсем не то, что сейчас. И слишком много пьет.

– И тут я ей говорю: «Да… В десять лет другим человеком стал». И вот я никак не найду верной интонации.

Я пробормотала нечто вроде того, что лично мне эта фраза кажется вполне обыденной и прямолинейной, однако, не будучи актрисой, я, возможно, не улавливаю каких-то нюансов. Но Ральф не слушал. Весь уйдя в себя, расхаживал по комнате и удрученно качал головой. Автоматическим жестом, точно робот, принял из моих рук и выпил бокал вина. «Господи, ну и тоска», – подумала я. Меня так и подмывало сказать ему: «Боже мой, Ральф, как бы ты ни произнес эту гребаную реплику, публика все равно поймет. Ведь ты всего-то и хочешь сказать, что за десять лет стал другим человеком. И для того, чтобы понять, что тут имеется в виду, не нужно быть Аристотелем».

А потом вдруг до меня дошло. Ведь Ральф играет вовсе не Астрова! Он играет себя! Да, все сходится. Мы живем вместе вот уже почти десять лет, и за эти десять лет Ральф действительно стал другим. Куда более скучным. Неудивительно, что эта самая реплика стала ему поперек горла.

Я уже начала сомневаться: а есть ли вообще Ральфу до меня дело? Возможно, истинную любовь он способен испытывать только к себе, вернее – к тому персонажу, роль которого в данное время играет. Влюбленный в себя Ральф корчил перед зеркалом рожи. И если я оказывалась между ним и этим зеркалом, то перепадало любви и мне. Но стоило только сдвинуться с места – и вся любовь пропадала, как и мое отражение.

А что, если я чертовски к нему несправедлива? Глядя на Ральфа, я пыталась увидеть в нем человека, которого любила, рядом с которым хотела прожить всю жизнь и состариться. Возможно, он все тот же, а вот кто изменился, так это я. И тут впервые за весь вечер я почувствовала себя виноватой. Все мысли и чувства были устремлены к Джошу. Тело мое оставалось с ним; я почти физически ощущала, что излучаю некую энергию, отталкивающую Ральфа.

– Хочешь, накормлю тебя ужином? – устало спросила я.

Он взглянул на меня так, словно не слышал.

– «В десять лет другим человеком стал»! – воскликнул он, ломая руки и с загнанным выражением на лице. – Так лучше, да?

Нет, не только я изменилась.

– О, совершенно замечательно, дорогой! Так ты будешь ужинать или нет?

– «В десять лет другим человеком стал…» – снова произнес он, на сей раз с оттенком грусти.

Это будет продолжаться до бесконечности, подумала я. Налила себе еще бокал вина и уткнулась в вечернюю газету. И между строками, описывающими последний визит в Боснию госсекретаря США, вдруг услышала голос Джоша: «Мне страшно нравится твое тело в лунном свете…»

Итак, я стала любовницей, приходящей на ленч.

Я не знала, чем занимается Джош по вечерам. Оставалось лишь надеяться, что если буду достаточно требовательной к нему днем, то особых сил, чтобы разгуляться вечером, у него не останется. Впрочем, если говорить о Джоше, уверенной в этом быть нельзя. Сексуальные его аппетиты просто поражали воображение. В моем присутствии он перманентно пребывал в состоянии эрекции. Я же – преимущественно в горизонтальном положении.