Отец Горио - де Бальзак Оноре - Страница 59

— Они едут, это правда?

— Он может выкрутиться, раз он в состоянии говорить, — заметил фельдшер.

— Да, за мной едет Дельфина, — ответил старику Эжен.

— Слушай! Он все время говорил о дочерях, требовал их к себе и кричал так, как, по рассказам, кричат посаженные на кол, требуя воды.

— Довольно, — сказал врач фельдшеру, — тут ничего больше не поделаешь, спасти его нельзя.

Бьяншон с фельдшером вновь положили умирающего на зловонную постель.

— Все-таки следовало бы переменить белье, — заметил врач. — Правда, надежды нет, но человеческое достоинство надо уважать. Я еще зайду, Бьяншон, — сказал он студенту. — Если большой станет опять жаловаться, приложите к диафрагме опий.

Фельдшер и врач ушли.

— Слушай, Эжен, не падай, дружище, духом! — сказал Бьяншон Растиньяку, оставшись с ним вдвоем. — Сейчас надо только надеть ему чистую рубашку и сменить постельное белье. Пойди скажи Сильвии, чтобы она принесла простыни и помогла нам.

Эжен спустился в столовую, где г-жа Воке и Сильвия накрывали на стол. Едва он обратился к Сильвии, сейчас же подошла к нему вдова с кисло-сладким видом осмотрительной торговки, которой не хочется ни потерпеть убытка, ни раздосадовать покупателя.

— Дорогой мой господин Эжен, — начала она, — вы-то не хуже меня знаете, что у папаши Горио нет больше ни одного су. Когда человек того и гляди закатит глаза, давать ему простыни — значит загубить их, а и без того придется пожертвовать одну на саван. Вы мне и так должны сто сорок четыре франка, прикиньте сорок за простыни да еще немного за разные другие мелочи, за то, что Сильвия даст вам еще свечку, — все вместе составит не меньше двухсот франков, а такой бедной вдове, как я, терять их не годится. Будьте справедливы, господин Эжен, довольно я потерпела убытку за эти пять дней, как посыпались на меня все несчастья. Я бы сама дала десять экю, только бы наш старичок уехал в тот срок, как вы мне обещали. А такая неприятность бьет по моим жильцам. Коль это даром, так лучше я отправлю его в больницу. Станьте на мое место. Мне мое заведение важнее всего, я им живу.

Растиньяк быстро поднялся к Горио.

— Бьяншон, где деньги за часы?

— Там, на столе; осталось триста шестьдесят с чем-то. Я расплатился начисто за все, что брал сам. Квитанция ссудной кассы под деньгами.

— Теперь, госпожа Воке, давайте рассчитаемся, — сказал Растиньяк с чувством омерзения, сбежав с лестницы. — Господин Горио останется у вас недолго, и я…

— Да, беднягу вынесут ногами вперед, — полугрустно-полурадостно говорила она, пересчитывая двести франков.

— Бросим этот разговор, — сказал Растиньяк.

— Сильвия, дайте простыни и ступайте наверх помочь. Не забудьте отблагодарить Сильвию, — шепнула Эжену на ухо вдова Воке, — она не спит уже две ночи.

Как только Растиньяк отошел, старуха подбежала к кухарке.

— Возьми чиненные простыни, номер семь. Ей-богу, для мертвеца сойдут и эти, — шепнула она ей на ухо.

Эжен успел подняться на несколько ступенек и не слыхал распоряжения хозяйки.

— Слушай, — сказал ему Бьяншон, — давай сменим ему рубашку. Приподними его.

Эжен стал у изголовья, поддерживая умирающего, а Бьяншон снял с него рубашку; старик хватался за грудь, точно стараясь что-то удержать на ней, и застонал, жалобно, тягуче, как стонут животные от сильной боли.

— Да! Да! — вспомнил Бьяншон. — Он требует цепочку из волос и медальон, которые мы сняли, когда делали прижигания. Бедняга! Надо их ему надеть. Они там, на камине.

Эжен взял с камина цепочку, сплетенную из пепельных волос, — наверно из волос г-жи Горио. На одной стороне медальона он прочел: Анастази, на другой — Дельфина. Эмблема его сердца, всегда покоившаяся на его сердце. Внутри лежали локоны, судя по тонине волос, срезанные в самом раннем детстве у обеих дочерей. Как только медальон коснулся его груди, старик ответил протяжным вздохом, выражавшим удовлетворение, жуткое для тех, кто при этом был. Во вздохе умирающего слышался последний отзвук его нежности, казалось уходившей куда-то внутрь, в неведомый нам центр — источник и прибежище человеческих привязанностей. Болезненная радость мелькнула на лице, сведенном судорогой. Оба студента были потрясены этой ужасной вспышкой большого чувства, пережившего мысль, и не сдержались: их теплые слезы упали на умирающего старика, ответившего громким криком радости.

— Нази! Фифина! — произнес он.

— В нем еще теплится жизнь, — сказал Бьяншон.

— А на что ему она? — заметила Сильвия.

— Чтобы страдать, — ответил Растиньяк.

Подав знак товарищу, чтобы тот ему помогал, Бьяншон стал на колени и подсунул руки под ноги старика, а в это время Растиньяк, став на колени по другую сторону кровати, подсунул руки под спину больного. Сильвия дожидалась, когда его поднимут, и стояла наготове, чтобы сдернуть простыни и вместо них постелить другие. Горио, вероятно обманутый слезами молодых людей, из последних сил протянул руки и, нащупав с той и с другой стороны кровати головы студентов, порывисто ухватился за их волосы; чуть слышно донеслось: «Ах, ангелы мои!» Душа его пролепетала два эти слова и с ними отлетела.

— Бедняжка ты мой, — сказала Сильвия, умиленная его возгласом, где прозвучало самое высокое из чувств, зажженное в последний раз этим ужасным, совершенно неумышленным обманом.

Последний вздох старика был, несомненно, вздохом радости: в нем выразилась вся жизнь Горио-отца — он снова обманулся.

Горио благоговейно уложили на койке. С этой минуты на его лице болезненно запечатлелась борьба между жизнью и смертью, происходившая в механизме, где мозг уже утратил сознательные восприятия, от которых у человеческого существа зависят чувства радости и скорби. Полное разрушение являлось вопросом только времени.

— В таком состоянии он пробудет еще несколько часов, — сказал Бьяншон, — и смерть наступит незаметно, — он даже не захрипит. Мозг, вероятно, поражен весь целиком.

В эту минуту на лестнице послышались шаги запыхавшейся молодой женщины.

— Она приехала слишком поздно, — сказал Растиньяк.

Оказалось, что это не Дельфина, а ее горничная, Тереза.

— Господин Эжен, — сообщила она, — между баронессой и бароном вышла ужасная ссора из-за денег, которые просила бедняжка баронесса для своего отца. Она упала в обморок, вызвали врача, пришлось пустить ей кровь; а потом она все кричала: «Папа умирает, хочу проститься с папой». Прямо душу раздирала своим криком.

— Довольно, Тереза! Приходить ей уже не имеет смысла, господин Горио без сознания.

— Бедный наш господин Горио, неужто ему так плохо? — промолвила Тереза.

— Я вам больше не нужна, так пойду готовить обед, уж половина пятого, заявила Сильвия и чуть не столкнулась на верхней площадке лестницы с графиней де Ресто.

Появление графини де Ресто было внушительным и жутким. Она взглянула на ложе смерти, слабо освещенное единственной свечой, и залилась слезами, увидав лицо своего отца, похожее теперь на маску, где еще мерцали последние проблески жизни. Бьяншон из скромности ушел.

— Мне слишком поздно удалось вырваться, — сказала графиня Растиньяку.

Эжен грустно кивнул головой. Графиня де Ресто взяла руку отца и поцеловала.

— Папа, простите меня! Вы говорили, что голос мой вызвал бы вас из могилы: так вернитесь хоть на мгновенье к жизни, благословите вашу раскаявшуюся дочь. Услышьте меня. Какой ужас! Кроме вас одного, мне не от кого ждать благословенья здесь, на земле! Все ненавидят меня, один вы любите. Меня возненавидят даже мои дети. Возьмите меня к себе, я буду вас любить, заботиться о вас. Он уже не слышит, я схожу с ума.

Упав к его ногам, она с безумным выражением лица смотрела на эти бренные останки.

— Все беды обрушились на меня, — говорила она, обращаясь к Растиньяку. — Граф де Трай уехал, оставив после себя огромные долги; я узнала, что он мне изменял. Муж не простит мне никогда, а мое состояние я отдала ему в полное распоряжение. Погибли все мои мечты! Увы! Ради кого я изменила единственному сердцу, — она указала на отца, — которое молилось на меня! Его я не признала, оттолкнула, причинила ему тысячи страданий, — я низкая женщина!