Урук-хай, или Путешествие Туда... - Байбородин Александр Владимирович - Страница 79

Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Кто бы мне тогда у колодца сказал, чем всё это кончится… Впрочем, мне кажется, что я злоупотребляю такими выражениями. Мало ли чего я тогда не знал. Не буду забегать вперёд и расскажу всё по порядку.

Крепыш, пожелавший «урезать» мои уши, чем-то меня забавлял. Наверное своей задиристостью. Или, может быть, уверенностью, что он сможет это сделать своим игрушечным кугхри, несмотря на то, что я вооружён. По хоббичьему счёту крепыша можно было бы назвать старшим доростком или только вошедшим в возраст, не погодам, но по жизненному опыту. С поправкой на разные сроки нашей жизни нас можно было считать ровесниками. Он стоял передо мной, весь такой ладный, крепко сбитый, всхорохоренный, словно молодой петушок, только без встопорщенного гребешка на бритой голове, такой забавный, что я невольно улыбнулся.

– Чего скалишься? – немедленно взъелся крепыш. – Зубы убежать просятся? Так я могу вырвать.

– Стараюсь быть приветливым, – объяснил я ему. – Тот, кто оставил меня под защитой воды, наказал мне быть вежливым с местными жителями.

На это крепыш не нашёлся, что ответить, но второе упоминание о «защите воды» его, видимо, задело. Он сдвинулся с места и начал прохаживаться в двух шагах от меня, возбуждённо поматывая головой и поглядывая на меня исподлобья, но ближе, однако, не подходил.

– Я присяду, – сообщил я ему и сел на ступеньку колодезной лестницы. – Чего ноги зря трудить. Да и разговаривать сидя удобней. Как тебя зовут?

– Зовут? – крепыш остановился и некоторое, не особенно длительное, время то открывал, то закрывал рот, как выброшенная из воды рыба. – За это «зовут» я тебе крыса-переросток не только уши, но и язык урежу, – и стал медленно покрываться крупными багровыми пятнами не только по лицу, но и по обнажённому торсу тоже.

– Извини, если я сказал что-то не так, – попытался успокоить я его. – Я плохо знаю здешние обычаи. Я не хотел тебя обидеть.

– Кто? Ты? – крепыш расхохотался, широко открывая рог. Зубы у него были такие ровные и белые, что я даже позавидовал. – Ты? Меня обидеть? Это я тебя обижу! Защита воды невечная. Она кончится. И я тебя так обижу, ты таких обид ещё не видал! Понял, чучело щербатое? – вид у него в это мгновение был совсем не забавный, скорее страшный. Будь мы в Хоббитоне, он бы меня, пожалуй, напугал.

– О чём беседуете? – есть у Гхажша такая особенность, появляться неожиданно и как бы ниоткуда.

– О моих ушах, – наябедничал я. – Мне их отрезать обещают.

– Не отрезать, а урезать, – буркнул крепыш, глядя на Гхажша снизу вверх. Гхажш со времён Фангорна вытянулся фута на полтора и стал заметно шире в плечах, а это впечатлило даже Бэрола, который и сам мелким не выглядел. – Объясни этой крысе разницу.

– Объясню, Гхай, объясню, – миролюбиво сказал Гхажш. – Но если хочешь услышать мой совет, то я тебе посоветую поберечь свои уши. Этот парнишка на моих глазах без всякого оружия свалил с ног бородатого, а потом подобрал чужой кугхри и разрубил его пополам. Вместе со всеми железяками. Если дело дойдёт до урезания ушей, то пострадают, скорее всего, твои. Но он тебя прощает. Верно, Чшаэм?

Я не сразу сообразил, что он обращается ко мне, а когда сообразил, то лишь кивнул.

– Я не нуждаюсь ни в чьих советах, – снова буркнул крепыш, но вид у него был уже не такой заносчивый. – У меня есть своя голова.

– Вот и попользуйся ей, – заметил Гхажш. – А нас ждут. Пошли, Чшаэм.

И мы оставили крепыша в задумчивости стоять у колодца.

– А почему ты зовёшь меня Чшаэмом? – шёпотом спросил я Гхажша, когда мы немного отошли.

– Не зову, а именую, – поправил он. – Зовут тех, у кого нет имён, а только прозвища, привыкни к этому, пожалуйста. И не вздумай никому говорить «Меня зовут», этим ты ставишь себя в положение снаги или даже похуже. Только – «Моё имя…» Я на болоте сказал, что ты носишь имя, и ты воин Шагхбуурза, иначе мне пришлось бы тащить тебя сюда как пленного, связанным. И обращались бы тут с тобой, как с пленным. Поверь на слово, в этом мало приятного. Пусть лучше у тебя будет имя. До Шагхбуурза далеко, и я сам могу признавать имена своих бойцов или отказывать в имени, никого не спрашивая до возвращения домой. Я решил признать за тобой имя Чшаэм.

– А что это значит, Чшаэм? – с непривычки произносить было трудновато.

– Хорошо выговариваешь, – отметил Гхажш. – Откуда я знаю, что это значит. Это же твоего деда так именуют, а не моего.

– Моего? – изумился я. – Одного моего деда зовут, прости, именуют Перегрин, а второго Сэмиус, или Пиппин и Сэм.

– У нас есть легенда, – Гхажш остановился у низкой двери одного из бревенчатых домов, – о парне из вашего народа, который носил и отдал Кольцо Всевластия. Тот самый, что пропорол Шелоб и разгромил крепость на Паучьем перевале. Ты же сам хвастал, что это твой дед.

– Это был дедушка Сэм, – попытался объяснить я ему. – Сэмиус.

– А в легенде – Чшаэм, – сказал Гхажш. – И поверь мне на слово, всякий из наших, кто услышит имя Чшаэм, будет испытывать к тебе гораздо большее уважение, чем, если бы ты именовался каким-то Сэмиусом. Этого просто никто не поймёт. А легенду о Чшаэме каждый из нас слышал ещё в младенцах. Заходи, – и он толкнул дверь.

Внутри дома было сумрачно, душно и жарко. Свет и воздух еле проникали через узкие, как бойницы, окна. Слева от входа из-за тонкой плетнёвой перегородки доносилось мычанье, хрюканье и попахивало навозом. Похоже, хозяева жили под одной крышей со своей скотиной. Справа, в глубине дома, высилось сооружение, в котором я не сразу узнал печь. Уж больно она была велика. В Хоббитоне не делают таких печек, у нас предпочитают камины и открытые очаги. Потолок в доме был так низок, что Гхажшу приходилось пригибаться. Впрочем, для хоббита низкий потолок – привычное дело. Что меня ещё поразило с первого взгляда, так это общая убогость всего внутреннего убранства. На земляном полу не было ничего постелено. Узкие окна не были закрыты даже бычьим пузырём, а из всего видимого нажитка обращали на себя внимание лишь широченная лежанка из половинок брёвен вдоль одной из стен да такой же бревенчатый, но низкий и узкий стол, который я тоже вначале принял за лежанку. Никаких стульев у стола не было. Видимо, полагалось сидеть прямо на земле.