Урук-хай, или Путешествие Туда... - Байбородин Александр Владимирович - Страница 6

Закончив, похитители подошли ко мне, и один из них попытался меня поднять. И не смог этого сделать.

– Гхажш, – раздался в темноте растерянный сиплый шёпот, – он его не пускает.

Тот, кого назвали этим странным то ли именем, то ли прозвищем, отвесил шептавшему подзатыльник и показал кулак. Сиплый помахал руками и показал вниз, на меня. Гхажш присел и принялся меня ощупывать, скользя руками сверху вниз. Я же мог только смотреть, но в темноте, под развесистой кроной было плохо видно, тем более что завёрнут я был тоже во что-то тёмное. Только чувствовались жёсткие ладони, пробегавшие по телу. Ладони добрались до пояса, подёргали что-то обвитое вокруг него, опустились ниже, но, видимо, больше ничего не обнаружили. Гхажш поискал ещё вокруг меня и приник, прилип губами к жёсткой коре дерева.

– Слушай меня, пенёк ходячий, – произнёс он тихим, но отчётливым шёпотом, – ты его сейчас отпустишь, или, клянусь именем, я тебя на мелкие щепочки нарублю.

Дерево скрипнуло, зашелестело листвой, хотя даже завалящего ветерка в этой сырой низине не было. Словно отвечало.

– Да мне наплевать, что ты с ним хочешь сделать, – снова зашептал Гхажш, обозлённо нажимая на некоторые слова. – Можешь его раздавить, можешь разорвать, хоть досуха высоси. Но если ты его убьёшь, то мне придётся нового искать, а это долго и опасно. Ясно тебе? Ты нам мешаешь. А я не люблю тех, кто нам мешает.

Дерево снова заволновалось, зашелестело. Мне показалось, что даже ветки у него задвигались.

– Ты мне, пенёк, не угрожай! Я – Гхажш, а это значит – Огонь. Я сам вспыльчивый. Или мы договоримся, или я тебя на дрова пущу. И всё твоё потомство тоже.

Дерево шумело кроной, словно в грозу, шаталось, скрипело, дёргало ветвями, и обвивавший меня корень сжался крепче, так сразу стало трудно дышать.

– Я тебе уже сказал, мне на его жизнь наплевать. Но если ты его убьёшь, значит, встанешь поперёк дороги всем нам. И я не шучу. Пока твои дружки до нас доберутся, ты уже округу освещать будешь, и сырость тебе не поможет: я и в воде тебя запалить могу, и саму воду тоже. Ты нас знаешь, понадобится – мы весь лес на угольки переведём, чтобы кого-нибудь из твоих отростков нечаянно не позабыть. Или отпускай его, или другой разговор будет.

Корень больно сдавил мне рёбра, и дышать стало совсем нечем. Дерево отчаянно скрипело, моталось из стороны в сторону и махало ветками.

– Ладно, что с тобой, полено, разговаривать, – неожиданно в полный голос вдруг заявил Гхажш. – Снага, уходим.

Он выпрямился, бесшумно выпорхнул из ножен чёрный кривой клинок, крякнул два раза по обе стороны от моего пояса. Снага сдёрнул меня с корневищ, вскинул на спину словно мешок, и мы побежали.

То есть побежали, конечно, они с Гхажшем. А я затрясся на Снагиной спине, уткнувшись носом в воняющий псиной, обтягивающий её мех. Но можно было хотя бы дышать. Снага и Гхажш ломились сквозь кустарник, как кабаны, не разбирая дороги, ломая ветки и хрустя всем, что попадалось под ноги. Позади нас что-то ухало, скрипело, ворчало и тяжело топало. Ветки склонялись и хлестали бегущих так, что доставалось даже мне, а уж сколько приходилось на долю Гхажша и Снаги, я и сказать не могу. Потом хруст под их ногами исчез, но зато появилось чавканье и хлюпанье, а ещё немного погодя вокруг зашуршали камыши.

– Стой! – прозвучал одышливый, загнанный голос Гхажша. – Оторвались, в болото они не полезут – тяжёлые. До солнца пересидим, а днём они спокойнее. Тогда и уйдём. Можешь говорить, Снага, если прёт. Тут камыш всё глушит. Только в полголоса, не ори.

– Пронесло, – прохрипел Снага и опустил меня в грязь, между двух кочек, так что видны были только тускнеющие звёзды на сереющем небе.

– Это бывает, – усмешливо отозвался Гхажш, – особенно по первому разу. Штаны сними да сполосни вон в бочажке. Пока не засохло. Тебя, малой, поди, тоже пронесло? С пива да с тряски, да со страху. Тут и бывалого пронесёт… Нет, надо же! Тварь деревянная! Надоело, говорит, одну воду пить, живого сока захотел. Как вы только с ними рядом живёте? Они ж вдоль вашего забора рядами, как в строю, стоят. И ведь были ж, говорят, когда-то обыкновенными деревьями, не шлялись по ночам и не кидались ни на кого. Это всё остроухие… Хорошо, что они камни не додумались будить, то-то бы мы беды хлебнули. А может, и додумались, да не получилось у них.

– А ты, Гхажш, тоже струхнул, – донёсся сквозь звуки полоскания голос Снаги, – вон какой говорливый стал. То всё помалкивал, за каждый шёпот по шее да в зубы. А тут как скворец поёшь.

– Если бы я тебя не учил, ты бы уже покойником был. Вас же шуршавчиков в лесу за лигу слышно. В поле – за две. Наше дело тишину любит. Тише будешь – дольше проживёшь. А что струхнул, так это верно. Ты думаешь, я этих бродячих пней каждый день встречаю? Это нам ещё повезло. Корешок у него тонкий был, с двух ударов срубился, он его, видать, только отрастил. Да зубы я ему заговорил. А мог и малого скрутить и нас с тобой заодно. Я как-то видел, что они с нашим братом делают, не здесь, в других краях. Жуть. Даже рассказывать не буду, вспоминать тошно.

– Может, и крысёныша сполоснём? – Снага подошёл и, видимо, прилёг рядом. – А то он пованивает, весь, наверное, в собственном соку.

– Надо бы, только нельзя. Это же его развязывать придётся. А вдруг шмыгнёт куда в сторону? Мы с тобой не найдём. Они, говорят, в твоих собственных штанах могут спрятаться так, что не отыщешь. Лучше не рисковать, пусть терпит. Встретимся с остальными, там его и помоем, и постираем, и ноги ему побреем.

– Ладно. Ты начальник, тебе видней. Спать-то можно?

– Можно, если охота. Я не буду. А ты ничего парень. Этого ловко взял. И у вяза не растерялся, сразу его с корней дёрнул. Тебя как матери-то зовут?

– Одна Гхургхи, а остальные Гхургха.

– Это за норов или как?

– Так. Чтобы всякое не липло.

– Хорошо звучит. Гхургх… Такое имя тебе рановато. Я тебя буду именовать Гху-ургхан[1] . Подойдёт?

– Спрашиваешь, Гхажш. Конечно, подойдёт. И при ребятах так будешь говорить?

– Я же сказал. И при ребятах буду. И ребятам прикажу. И Гхой-Итэреми[2] скажу.

– Ух ты! Значит, у меня имя будет?