Грозовой перевал - Бронте Эмили Джейн - Страница 41

17

Та пятница была у нас последним ясным днем перед долгим месяцем непогоды. К вечеру наступил перелом: южный ветер сменился северо-восточным и принес сперва дождь, потом град и снег. Наутро было трудно представить себе, что перед тем три недели стояло лето: первоцвет и крокусы спрятались в зимних сугробах; жаворонки смолкли, молодые листья на ранних деревьях пожухли, почернели. Томительно тянулось то субботнее утро, сумрачное и холодное! Мой господин не выходил из своей комнаты; я завладела опустелой гостиной, превратив ее в детскую; и там я сидела, качая на коленях плачущего младенца, крошечного, точно кукла; я качала его и глядела, как все еще падавший хлопьями снег заносил незавешенное окно, когда дверь отворилась и вбежала женщина, смеясь и запыхавшись. В первую минуту мой гнев был сильней удивления. Я подумала, что это одна из горничных, и закричала:

— Еще чего недоставало! Как вы смеете сюда врываться с вашим глупым весельем? Что сказал бы мистер Линтон, если бы услышал?

— Извините меня! — ответил знакомый голос, — но Эдгар, я знаю, уже лег. А совладать с собой я не могу.

С этими словами гостья подошла к огню, тяжело дыша и прижимая руку к груди.

— Я всю дорогу бежала, — помолчав, заговорила она снова. — От Грозового Перевала до Мызы; не бежала я, только когда летела. Я столько раз падала, что не сосчитать. Ох, у меня все болит! Не пугайтесь, я вам сейчас все объясню. Но сперва будьте так добры, подите и прикажите заложить карету, чтоб отвезти меня в Гиммертон. И распорядитесь, чтобы мне отыскали в моем шкафу что-нибудь из одежды.

Я узнала в гостье миссис Хитклиф. И ей, конечно, было не до смеха. Волосы рассыпались у нее по плечам, мокрые от талого снега; на ней было ее домашнее девичье платье, больше соответствовавшее ее возрасту, чем положению: простенькое, с коротким рукавом; ни косынки на шее, ни шляпы на голове. Легкий шелк, намокнув, облепил тело; а на ногах только комнатные туфли на тонкой подошве; добавьте к этому глубокий порез под ухом, из которого только из-за холода не струилась обильно кровь; бледное лицо в синяках и царапинах; сама еле стоит на ногах от усталости. Вы легко поверите, что мой первый страх не улегся, когда я получила возможность разглядеть ее на свободе.

— Моя дорогая барышня! — вскричала я, — никуда я не пойду и ничего не стану слушать, пока вы не снимете все, что на вас есть, и не наденете взамен сухое. И вы, конечно, не поедете в Гиммертон ночью, так что закладывать карету сейчас ни к чему.

— Поеду непременно, — сказала она, — не поеду, так пойду пешком. Но прилично одеться я не прочь. И потом… ах, смотрите, как течет по шее! Разболелось хуже — от тепла.

Она не давала мне подступиться к ней, пока я не исполню ее распоряжений; и только когда кучеру было приказано подать лошадей и одна из служанок занялась укладыванием необходимой одежды, я получила от гостьи разрешение перевязать ей рану и помочь переодеться.

— Теперь, Эллен, — сказала она, когда я справилась с этим делом, усадила ее в кресло у камина и поставила перед ней чашку чая, — сядьте против меня и уберите подальше младенца бедной Кэтрин: я не могу на него смотреть! Не думайте, что если я ворвалась сюда с глупым смехом, то, значит, я нисколько не жалею о Кэтрин: я плакала тоже, и горько, — ведь у меня больше причин плакать, чем у всех. Мы с ней расстались не помирившись, вы помните, — я не могу себе этого простить. И все-таки я не хотела ему посочувствовать — грубой скотине! Ох, дайте мне кочергу! Это последнее, что есть на мне из его вещей. — Она сорвала с безымянного пальца золотое кольцо и бросила его на пол. — Раздавить! — продолжала она, топча его с детской злобой. — А потом сжечь! — И она подняла и бросила изуродованное кольцо в раскаленные угли. — Вот! Пусть покупает новое, если вернет меня. С него станется, что он придет сюда меня искать — назло Эдгару. Я не смею остаться здесь из страха, что эта злая мысль взбредет ему в голову! И к тому же ведь Эдгар не смягчился, нет? А я не приду к нему просить помощи, и не хочу я доставлять ему новую заботу. Только крайность заставила меня искать здесь прибежище; впрочем, я знала наверное, что не налечу на брата, а то бы я осталась в кухне, умылась, обогрелась, попросила бы вас принести мне что нужно и удалилась куда-нибудь, где до меня не доберется мой проклятый… этот дьявол во плоти! Ах, он был в бешенстве! Если б он догнал меня… Жаль, что Эрншо уступает ему в силе! Я бы не убежала, пока не увидела бы, как Хиндли отколотил его до полусмерти… будь это ему по плечу!

— Стойте, не говорите так быстро, мисс! — перебила я. — Вы сдвинете платок, которым я перевязала вам щеку, и опять потечет кровь. Выпейте чаю, передохните и перестаньте смеяться: смех совсем неуместен под этой крышей, да еще в вашем положении!

— Бесспорная истина, — ответила она. — Нет, что за ребенок! Плачет не умолкая… Унесите его куда-нибудь на один час, чтобы мне его не слышать, — больше часа я здесь не пробуду.

Я позвонила и передала младенца на попечение горничной. Потом спросила гостью, что ее заставило уйти с Грозового Перевала в таком неподобном виде и куда она думает ехать, если не хочет оставаться у нас.

— Я должна была бы и хотела бы остаться здесь, — ответила она, — по двум причинам: чтобы морально поддержать Эдгара и чтоб заботиться о младенце. И еще потому, что Мыза — мой истинный дом. Но я говорю вам: Хитклиф не допустит! Вы думаете, он будет спокойно смотреть, как я делаюсь опять веселой и здоровой? Будет знать, что мы живем тихо и мирно, и не попробует отравить наш покой? Нет, я имею удовольствие твердо знать: он ненавидит меня до такой степени, что ему противно глядеть на меня, противно слышать мой голос. Я заметила, когда он сидит в комнате и я вхожу туда, его лицо непроизвольно перекашивается в гримасу ненависти, — ненависти, которая обусловлена отчасти сознанием, что у меня есть все причины питать то же чувство к нему, отчасти же исконным отвращением. Оно достаточно сильно и дает мне уверенность, что мой супруг не станет гоняться за мною по всей Англии, если мне удастся благополучно сбежать. Вот почему я должна уехать совсем. Я излечилась от своего прежнего желания, чтоб он меня убил, пусть лучше убьет себя! Он сумел убить мою любовь, так что теперь я спокойна. Я еще помню, как я его любила; и, пожалуй, представляю себе смутно, что могла бы опять полюбить его, если бы… Нет! Нет! Если бы даже он проникся ко мне горячей любовью, его сатанинская природа в чем-нибудь проявилась бы. У Кэтрин был удивительно извращенный вкус, если она, хорошо его зная, так им дорожила. Чудовище! Пусть он исчезнет с лица земли, исчезнет из моей памяти!

— Молчите, молчите! Он все же человек, — сказала я. — Сжальтесь над ним, есть люди и похуже его!

— Он не человек, — возразила она, — у него нет права на мою жалость. Я отдала ему сердце, а он взял его, насмерть исколол и швырнул мне обратно. Чувствуют сердцем, Эллен, а так как он убил мое сердце, я не могу ему сочувствовать; и не стала бы, хотя бы он молил меня с этой самой ночи до смертного дня и лил кровавые слезы о Кэтрин! Нет, поверь мне, поверь, не стала бы… — И вдруг Изабелла расплакалась, но тут же, смахнув слезу с ресниц, заговорила опять: — Вы спросили, что в конце концов выгнало меня из дому? Мне удалось раздразнить мужа до такой степени, что ярость взяла в нем верх над хитростью, — и тогда я вынуждена была бежать. Вытягивать нервы раскаленными щипцами — для этого требуется больше хладнокровия, чем чтобы стукнуть раз по голове. Я довела его до того, что он забыл свою дьявольскую осторожность, которой хвастался, и перешел к разбойному буйству. Я наслаждалась удовольствием бесить его. А чувство удовольствия пробудило во мне инстинкт самосохранения, и я вырвалась на свободу; и если я опять попаду в его руки, пусть учиняет надо мной небывалую расправу — тем лучше.

Вчера, вы знаете, мистер Эрншо должен был идти на похороны. Ради такого случая он даже держался до ночи трезвым, то есть сравнительно трезвым: не завалился очумелый спать в шесть часов утра и не встал пьяный в полдень. А это значит, что поднялся он в самом подавленном состоянии духа, не больше расположенный идти в церковь, чем на танцы. Он и не пошел, а сел у камина и стал глушить стаканами джин и коньяк.