Игра с огнем - Гайворонская Елена Михайловна - Страница 8

Считается, будто американки избегают российских мужчин. Расхожее заблуждение, «фенька», запущенная тамошними феминистками. Русские сами неболюбливают западных бизнес-леди за их независимость, практизизм, честолюбие, свободные взгляды не сексуальные отношения, презрительно именуя «мужиками в юбках». Но именно эти качества в Фей и многочисленных ее предшественницах больше всего устраивали Романа. Бездуховна? Возможно. Да, Фей не ведет душещипательных бесед, не занимается бесконечным и бесполезным самоанализом, не читает Достоевского. Ни о чем ни просит, ничего не требует. Умна, самостоятельна, красива, сексуальна. Что еще нужно молодому, очень занятому, женатому к тому же, мужчине? Порой Роман ловил себя на мысли, что оценивает подругу как удачную сделку.

– Проблемы?

– Нет, все в порядке, – буркнул он, доставая портсигар.

– Твоя дочь очень похожа на тебя, – перехватив его взгляд, проворковала Фей, проведя коготками по его заросшей жестким курчавым волосом груди.

– Хорошо бы, если не только внешне… – он затянулся толстой сигарой, выдыхая в сторону от любовницы.

– Звонила жена?

– Да.

– У вас интересный язык. Надо будет попробовать выучить. Например, что значит «чу-до-ви-ще» – Она произнесла это слово, забавно исковеркав.

– Monster, – улыбнулся Роман.

Изумрудные глаза изумленно округлились:

– Вы с женой говорили о монстрах?

– Ага, – усмехнулся Роман, – и самый главный из них – любезнейшая Александра Дмитриевна…

– Ты снова говоришь по-русски, – огорчилась Фей. – Я ничего не понимаю.

– Тебе и не нужно, – он загасил сигару и чмокнул женщину в шелковистую шейку, – не засоряй голову. Давай-ка лучше выпьем кофе.

– А вдруг мне придется разговаривать с твоей дочерью?

Привставший с постели и потянувшийся за рубашкой Роман на мгновение замер, устремив на любовницу долгий внимательный взгляд.

– Марианна в совершенстве владеет тремя европейскими языками, – вымолвил он, – но я что-то не возьму в толк, когда и о чем ты собралась с ней беседовать.

Фей поняла, что допустила оплошность, и прикусила язычок. Она была умной женщиной и знала, что не следует опережать события. Это нервирует и раздражает мужчин. Ей нравится Роман, равно как и быстрорастущий мировой рейтинг концернов «ЛИТ». Ей тридцать пять, успех достигнут. Пора подумать о семье. Нельзя упускать такой шанс! Только надо правильно себя вести, не так, как его русская психопатка-жена, развестись с которой Роману не дает лишь отсутствие свободного времени да, возможно, чувство долга перед дочерью, которая, слава Богу, уже выросла… И если она, Фей, все будет делать правильно, недалек тот час, когда Роман сам поймет, что она куда лучше впишется в образ «миссис ЛИТ» и гораздо эффектнее станет смотреться на обложке «Вога», нежели его невзрачная чопорная Алекс…

С этими мыслями Фей приготовила крепкий ароматный кофе и, уютно утроившись в кресле напротив, промурлыкала:

– Тебе хорошо со мной, дорогой?

Роман утвердительно кивнул и, увидев, что его глаза потеплели, она решилась на второй вопрос:

– Ты совсем не любишь Алекс?

– Ее трудно любить, – Роман досадливо взъерошил жесткие смоляные волосы, тотчас вздыбившиеся на макушке непокорным панковским гребнем.

– Тогда зачем ты на ней женился? – осторожно выговорила Фей.

«Действительно зачем?»

Сколько раз он задавал себе этот вопрос долгими ночными перелетами Москва-Мельбурн-Нью-Йорк-Париж-Осака… Но уже после, спустя пять, десять, пятнадцать лет… А тогда…

Тогда был сладостный и пьяный май семьдесят девятого. И, как обычно, пролетая через матушку-Россию, он оттягивался напропалую, всерьез полагая, что «наши» девчонки в тысячу раз веселее, красивее, бескорыстнее «ихних». Он уже и не вспомнит, сколько было ребят и кто именно предложил поехать в общагу МГУ, мол, девочки там – провинциалочки молоденькие, симпатичные и нетребовательные, за флакончик духов французских на все согласные… он тогда был слегка пьян, не сильно, конечно, чуть-чуть, все-таки за рулем… Разве все упомнишь? Столько лет прошло… Но вот ее он в тот вечер запомнил. Так, что и теперь – двадцать лет спустя – глаза закроешь – и вот, точно вчера…

Они столкнулись на входе. В дверях. Быть может, в любой другой день он и не посмотрел бы в ее сторону: маленькая, пухленькая, с немодной русой косой ниже пояса, толщиной в ладонь, курносый веснушчатый носик, губки, не тронутые помадой… Ничего особенного. Только его уже изрядно утомили вешалкообразные, изможденные диетами девицы в неестественных химических кудряшках а-ля пудель, с сине-зелеными «стрелками», за которыми и глаз не разглядеть, с сексуально-намалеванными ртами, после близкого общения с коими приходилось оттирать сорочки от ярко-розовых пятен, да от ароматов Шанель-Диоров голова трещала, как с долгого похмелья… А от нее пахло полынью. Дикими травами, нетронутой свежестью, горячим солнцем, вешними ливнями… Держалась она настороженно, не подступись. Хотел сразить ее наповал широким жестом, мол, поехали с ветерком на личной «Волге», в модную тогда «Прагу». А в ответ услыхал: «Да пошел ты!»

Он и пошел. За ней. Как полный идиот. И когда заглянул в ее серые глазищи, вспомнился почему-то шолоховский «Тихий дон» с его гордой казачьей вольницей…

Она ему отказывала. Упрямо. Наотрез. И он, изнывая от желания, более сильного даже, нежели в семнадцать, всякий раз уходил распаленный, озлобленный до предела. Чтобы потом вернуться обратно. Тупой, безмозглый мазохизм. И ведь не мальчик был: двадцать девять. А ей – девятнадцать… Почему он тогда не взял ее силой? Иногда ему казалось, что она ждет именно этого. Но он не мог. Возможно, слишком силен был в нем фамильный «кодекс чести», воспитанный еще дедом, убежденным коммунистом, красноармейцем, исколесившем Азию вдоль и поперек, как товарищ Сухов из всенародно любимого фильма, и привезшим оттуда жену, которую едва ли не в карты выиграл и мог бы делать с ней что угодно, а сделал Литичевской. А однажды, в редком порыве откровенности, Шура с помертвевшим взглядом, от которого стыла кровь, рассказала о нелепой и страшной гибели старшей сестры. Год назад… Как же он мог после всего, что она вынесла, причинить ей новую боль? Тогда он был готов на все, лишь бы вернуть улыбку на ее побледневшие губы… Да, черт возьми, он просто ее любил. По-настоящему. Впервые в жизни. Почему сейчас он не хочет себе признаваться в том, что тогда было яснее ясного? Он ведь помнит, как тряслись колени, когда он говорил ей об этом…

Все закончилось, как того и следовало ожидать, плохо. Свадьбой. Со стороны Шуры не было никого из родственников. Она сказала, что мать больна, и они навестят ее после. Это «после» состоялось спустя девять лет, когда пятидесятишестилетняя работница шинного завода Евдокия Звонарева скончалась от быстротечного рака. На похороны матери Александра Литичевская вылетела из Ниццы…

Надо отдать ей должное, Шура очень старалась. С тем же усердием, с каким прежде постигала сопромат на мехмате МГУ, в рекордные сроки освоила пару языков, манеры, этикет и азбуку тщеславия и великосветского лицемерия. А в снобизме превзошла и учителей – здесь ей просто не стало равных. Приемы-фуршеты-банкеты-юбилеи, прически и наряды, дни и ночи, слова и взгляды… Оглянуться не успел, а вместо славной пухленькой девчушки, подержаться за которую руки сами тянулись, похудевшая вполовину, вытравившая солнечное золото и аромат дикой степи, коротко остриженная пепельная блондинка с холодной улыбкой, царственной осанкой, благоухающая Парижем и модными дамскими сигаретами.

Наверно, он сам виноват. В глубине души он хотел и не хотел, чтобы она менялась. Хотел, оттого что должен был ввести ее в свой круг, где провинциальная простушечка, даже с МГУшным дипломом, смотрелась бы чудовищным диссонансом. А не хотел, потому что любил именно ту, непокорную веснушчатую девочку с русой косой ниже пояса, певшую под гитару с таким трогательным чувством: