Японская фантастическая проза - Абэ Кобо - Страница 1

БИБЛИОТЕКА ФАНТАСТИКИ • 22

Японская фантастическая проза

 Чары гармонии

В древнем памятнике «Ямато-моногатари», японских сказаниях, мне запомнилась одна танка, долго тревожившая воображение неуловимой логической игрой:

Поэтичность, проникновенная грусть — это все было на поверхности и не требовало никакой расшифровки. И все же оставалось нечто беспокойно неуловимое, оставалось и никак не укладывалось в слова. Я обратился к приятелю-японисту, который растолковал игру омонимов: ми-во нагу — «броситься в воду» и «умереть», укими — «бренное тело» и «всплывающее, плывущее к поверхности воды тело». Смысл определенно углубился, подобно свече, отражающейся в супротивно поставленных зеркалах, но тайна так и осталась несказанной.

У всего есть свои истоки, в том числе и у японской научной фантастики, которая, помимо общих для мировой литературы родовых черт, отражает еще и удивительное своеобразие островного государства.

Диалектическая слитность объекта с субъектом — вот то главное, что отличает миросозерцание Востока. Именно здесь скрыта тайна его очарования, равно как и ключ к подтексту, без которого едва ли возможно постигнуть глубинную суть и философии, и литературы. Впрочем, есть еще и особая, в чем-то приближающаяся к алгебраической, логика, которую вполне заслуженно именуют парадоксальной. Свободно оперируя привычными для западного сознания полярностями, она как бы приподнимается над ограниченностью «да» и «нет», проскальзывая сквозь дискретные ячейки утверждений — отрицаний, словно вода, не теряющая своей текучей сплошности.

Вот характерный пример, взятый из сутр «Праджня-парамиты», написанных в конце III века н. э. в Индии: «Когда Будда проповедовал о скоплении пылинок, то это были не-пылинки. Это и называют скоплением пылинок».

Как тут не вспомнить, что слово изреченное — есть ложь? А если и не ложь в прямом, точнее, примитивном смысле, то по крайней мере и не истина. Ибо всякое описание расходится с реальностью, так как язык оперирует лишь «ярлыками, надетыми на реальность». Считается, что подобная логика — не формальная и не диалектическая — опирается на философское понятие пустоты, «шуньяты».

Не вдаваясь в метафизические тонкости, я все же рискну поспорить по поводу ее «недиалектичности». Трудно не увидеть, что выстраивается характерная триада из утверждения, отрицания и некого возвращения к изначальному утверждению, но как бы уже обогащенному попыткой ниспровержения. На мой взгляд, это не только оригинальный, но и весьма многообещающий метод именно диалектического анализа.

«Ваджраччхедика-праджняпарамита», наряду с исключительно популярной на Дальнем Востоке «Сутрой золотого света», много раз переводилась в Китае, Корее и, конечно, Японии, где уже к IX веку сложился органичный субстрат, которому суждено было взрастить изощренную самобытную цивилизацию.

Самый известный из живущих ныне японских писателей Кобо Абэ вошел в литературу прежде всего как автор современного интеллектуального романа. Во многих его вещах почти нет действия, экспозиция намечена легкими фрагментарными штрихами. Основное место занимают диалог и внутренний монолог. И в то же время — это особенно проявилось в небольшом романе, вернее, повести «Совсем как человек» — повествовательная ткань уподобляется стремительному поединку, в котором обыкновенный человек скрестил клинок с многоруким божеством. Кажется, что человек побеждает. Молниеносно отыскивает он ошибку в игре партнера и резким ударом выбивает оружие. Однако этот удар всегда чуточку запаздывает. Победа человеческой логики, а значит, и выход из странной, двусмысленной, какой-то неловкой даже ситуации как бы откладываются. И все потому, что победа логики автоматически превращает загадочного партнера в человека. Только человек может погрешить против формальной науки, разработанной еще Аристотелем, только человек способен прибегнуть к софизму и неправильно выстроить силлогизм. И в этом главная ошибка сэнсэя и читателя, который покорно следует за ним. В момент, казалось бы, окончательного торжества логики в другой руке божества появляется новая шпага. Победа оборачивается поражением, а поражение — новой иллюзией победы. Так, раскрыв матрешку, мы как бы обнаруживаем в ней другую, но больших размеров. И поединок выходит на новую, более широкую и опасную арену.

Душевный мир сэнсэя близок и понятен нам, а ловкость и стремительность нападений «марсианина» вызывают испуг и недоверие. Здесь та же непостижимость и сумеречность, которую продемонстрировал Камю в своем «Незнакомце», та же потаенная, интуитивно угадываемая фальшь, которая прячется за словопрениями анонимных героев «Золотых плодов» Натали Саррот.

Но свести суть романа к поединку человека с многоруким божеством было бы непростительным упрощением. «Марсианин» в такой же мере олицетворяет человеческое начало, что и сэнсэй. Мы так и не узнаем, что привело создателя популярной радиопрограммы в психиатрическую больницу. Может быть, душу его опалило чужое безумие. Ведь он и так был измучен астмой, выбит из привычной колеи. А тут еще западный ветер, навстречу которому обычно радостно распахиваются окна. Но в комнате сэнсэя спущены все шторы, и только воспаленный свет настольной лампы пробивается сквозь плотный табачный дым. Отчего это? Разве это не признак душевного надрыва? Угнетенного состояния? Психической ущемленности? Герой и сам говорит о своем скверном душевном состоянии.

Но могло случиться и иное. Сэнсэя могла доконать встреча с Невероятным, которое нарядилось в одежды обыденного. Третий вариант: все, о чем рассказывает сэнсэй,— чистейший бред или болезненно преломленные картины самых тривиальных событий. Можно выдвинуть еще одну версию. Согласно ей, вся исповедь — только заключительный этап неведомого нам пути. Отчего бы нет? «Марсианин» и его жена действительно нашли в сэнсэе своего несчастного сотоварища. Не трудно выдвинуть еще несколько подобных предположений, для каждого из которых в романе есть особая зацепка.

Но всякий анализ неизбежно заканчивается синтезом. Все мыслимые и немыслимые версии равно оправданы и равно ошибочны. И все они укладываются в это удивительное произведение. В том-то и дело, что Кобо Абэ сознательно выбивает у читателя из-под ног почву определенности и однозначности. Налицо парадоксальная лотка.

Вот заключительные строки романа, последние слова этой беспримерной исповеди:

«Ежедневно в определенный час ко мне приходят врач и медицинская сестра. Врач повторяет одни и те же вопросы. Я храню молчание, и сестра измеряет его продолжительность хронометром.

А вы на моем месте смогли бы ответить? Может быть, вам известно, как именно требуется отвечать, чтобы врач остался доволен? Если вам известно, научите меня. Ведь молчу я не потому, что мне так нравится...»

Все эти вопросы обращены прямо к читателю. Как же он ответит на них, что посоветует несчастному сэнсэю? Но читатель не знает ответа. Потому что он, как и сэнсэй, не понимает, чем кончился поединок с многоруким существом. Потому что его, как и сэнсэя, потрясли большие матрешки, выпрыгивающие из малых.

Таковы горькие уроки логического фехтования, последствия софизмов, побед, оборачивающихся поражениями, и отступлений, которые готовят разгром.

Несмотря на всю многозначность романа «Совсем как человек», основная его мысль совершенно конкретна: сэнсэй терпит поражение не в словесных схватках, его печальный финал не есть следствие одного лишь нервного потрясения. Даже неумолимо приближающаяся к Марсу ракета, нависшая над ним дамокловым мечом, поскольку безжизненный Марс выбивает почву из-под ног радиопрограммы «Здравствуй, марсианин!»,— всего лишь повод для крушений, а не их причина.