Пелагия и белый бульдог - Акунин Борис - Страница 43

Перевалиться через подоконник и бежать сломя голову из этого страшного молчаливого дома!

Но тут снова раздался давешний звук – тихий, будто зовущий голос. Только теперь было слышно, что это не зов и не пение, а слабый стон. Донесся он откуда-то из темного нутра дома, и выходило, что бежать никак нельзя.

С замирающим сердцем монахиня выпрямилась, мелко перекрестила левую половину груди и обратилась с мысленной молитвой к своей покровительнице святой Пелагии, которую тревожила только по самой крайней необходимости:

– Моли Бога о мне, святая угодница Божия Пелагия, яко аз усердно к тебе прибегаю, скорой помощнице и молитвеннице о душе моей…

И тут же помогла ей угодница, прекрасная латинянка, в медном быке сожженная. От слабенькой зарницы на миг рассеялся мрак, и увидела Пелагия на подоконнике свечу в медной подставке. Знак это был хороший, душеукрепляющий.

Спичка от дрожания пальцев сломалась, за ней и другая, но с третьей свеча зажглась, и теперь можно было осмотреться получше.

Первое, что бросилось в глаза, – отчетливый след сапога на подоконнике, носком внутрь дома. Пелагия решительно повернулась к окну спиной, подняла руку с подсвечником повыше. Теперь стало видно, что у горничной вокруг головы растеклась целая темная лужа. Поблескивали оброненные очки. Пелагия подняла их, увидела, что левое стеклышко треснуло, но не расстроилась – не до того сейчас было.

Картина вырисовывалась такая. Ночью, когда в доме уже легли, кто-то влез в окно и, видно, наделал шума. Горничная вышла на звук, и влезший ударил ее чем-то тяжелым по голове.

Пелагия присела, тронула пальцами висок, где должна биться жилка. Не билась жилка, девушка была мертва. Инокиня пробормотала молитву, но без вдохновения, потому что прислушивалась.

Снова стон. И близко – пожалуй, шагов десять.

Она ступила раз, другой, третий, готовая при первом же признаке опасности бросить свечу и кинуться назад, к открытому окну.

Впереди темнел дверной проем.

Коридор?

Пелагия шагнула еще и увидела Наину Георгиевну.

Княжна лежала в коридоре на полу, совсем рядом с гостиной.

На барышне был пеньюар и кружевной чепец, одна расшитая бархатная туфелька без задника валялась в стороне. Дальше по коридору виднелась приоткрытая дверь, очевидно, ведущая в спальню. Но Пелагии сейчас было не до расположения комнат – чепец Наины Георгиевны был сплошь пропитан кровью, а огромные глаза разбивательницы сердец смотрели вверх совершенно неподвижно, и в них отражались два маленьких огонька. И еще сестра увидела большой камень, черневший на полу чуть поодаль. Увидела, поневоле вспомнила, как лежал под деревцем мертвый Закусай, и перекрестилась.

Наина Георгиевна была еще жива, но кончалась – это монахиня поняла сразу, едва только нащупала пальцами острый край пробитой теменной кости. В свое время, когда Пелагия проходила искус, первым ее послушанием стала работа в монастырской больнице, так что опыта по медицинской части ей было не занимать.

Длинные ресницы дрогнули, взгляд умирающей медленно, словно нехотя сфокусировался на инокине.

– А, сестра Пелагия, – ничуть не удивилась Наина Георгиевна, а даже точно обрадовалась, но тоже не сильно, в меру.

Отчетливо, несколько врастяжку выговаривая слова (так бывает при черепном ранении), сообщила:

– Я сейчас умру. – Сказала и как бы немного удивилась собственным словам. – Я это чувствую. И ничего особенного. Не страшно совсем. И не больно.

– Я побегу, позову на помощь, – всхлипнула Пелагия.

– Не нужно, уж кончено. Я не хочу снова одна в темноте.

– Кто это вас?

– Не видела… Шум. Позвала – Дуняша молчит. Вышла посмотреть – удар. Потом ничего. Потом слышу, далеко-далеко, голос женский. Зовет: «Наина Георгиевна!» А нет никого. Темно. Я думаю: где это я, что это со мной… – Княжна двинула уголками губ – верно, хотела улыбнуться. – Это хорошо, что я умираю. Самое лучшее, что могло случиться. А что вы здесь – это знак, чудо Господне. Это Он меня прощает. Я виновата перед Ним. Не успею рассказать, уплывает всё. Вы мне просто грехи отпустите. Это ничего, что вы не священник, все равно духовное лицо.

Пелагия, клацая зубами, стала произносить положенные слова:

– Каплям подобно дождевым, злии и малии дни мои летним обхождением оскудевают, помалу исчезают уже, Владычице, спаси мя…

Наина Георгиевна повторяла: «Помилуй, помилуй…» – но чем дальше, тем тише. С каждым мгновением ее силы убывали. Когда монахиня закончила читать канон, княжна говорить уже не могла и только слабо улыбалась.

Пелагия, наклонившись, спросила:

– Что было на фотографии? Той, где дождливое утро?

Казалось, ответа уже не будет. Но через минуту бледные губы шевельнулись:

– Там осина…

– Что осина?

– Жи…вая. И мо…тыга.

– Кто «живая»? Какая мотыга?

Сзади скрипнул пол – и не тихонько, как прежде, а весьма основательно, словно под чьей-то тяжелой стопой.

Пелагия обернулась и ойкнула. Из темного проема двери, что вела в спальню, медленно, словно не наяву, а в страшном сне, выплывал черный силуэт.

– А-а! – захлебнулась криком инокиня и уронила свечу, которая тут же и погасла.

Очевидно, только это Пелагию и спасло. В наступившей кромешной тьме раздался звук быстрых шагов и прямо над головой съежившейся монахини, обдав лоб волной воздуха, просвистело что-то увесистое.

Монахиня не вставая развернулась и метнулась в гостиную. Там тоже было черным-черно, только смутно выделялись три серых прямоугольника окон. Сзади доносилось чье-то хриплое дыхание, шорох ног по вощеному полу. Ни Пелагия, ни преследователь видеть друг друга не могли. Боясь выдать себя звуком, она замерла на месте, вглядываясь в тьму. Тук-тук-тук, колотилось бедное сердце, и эта барабанная дробь – во всяком случае, так показалось Пелагии – наполняла всю гостиную.

Кто-то двигался там, в темноте, кто-то приближался из коридора. Мрак свистнул: сссшшши! И еще раз, уже ближе: сссшшши!

Это он наугад своей дубиной машет или что у него там – поняла Пелагия. Дольше оставаться на месте было нельзя. Она развернулась и бросилась к среднему из серых прямоугольников. По дороге сшибла стул, кляня свою всегдашнюю неуклюжесть, но кое-как удержалась на ногах. Зато тот, кто топал за ней следом, похоже, о стул споткнулся и с грохотом полетел на пол. Обычный человек вскрикнул бы или выругался, этот же не издал ни звука.

Пелагия полезла на подоконник, зацепилась полой рясы за выступ. Дернула что было сил, но грубая материя не подалась. Цепкая рука сзади схватила монахиню за ворот, и от этого прикосновения силы черницы словно удесятерились. Она рванулась что было мочи, ряса затрещала в подоле, в вороте – и уберег Господь, вывалилась Пелагия наружу. Сама не поняла, больно ли ударилась. Вскочила. Посмотрела вправо, влево.

Вправо калитка и улица. Туда нельзя. Пока откроешь калитку – догонит. А если и успеешь выскочить на улицу, там в рясе все одно не убежать.

Эта мысль промелькнула в долю секунды, а в следующую долю той же самой секунды Пелагия уже бежала влево, за угол дома.

Сверху безо всякого предупреждения и предварительного побрызгивания хлынул дождь, и таким сплошным потоком, что сестра чуть не задохнулась. Теперь и вовсе стало ничего не разглядеть. Она бежала через сад, через рощу, выставив вперед руки, чтобы не удариться о ствол.

Где-то близко ударила молния. Пелагия оглянулась на бегу и увидела белые стволы, стеклянную стену дождя и за ней, шагах в двадцати, нечто черное, растопыренное, подвижное.

А деваться было совсем некуда. Еще десяток шагов, и в лицо дохнуло пропастью. Пелагия не увидела обрыв, а именно что вдохнула его. Реку же за оглушительным отхлестом ливня было не слышно.

Спереди чернела бездна, сзади шлепали по лужам шаги – не больно спешные, ибо преследователь отлично понимал, что бежать монашке некуда, и, видно, боялся, что она затаится где-нибудь под кустом.

Слева что-то едва различимо белело во мраке. Некий перст указывал вперед и немного вверх, туда, где по вечерам зажигается первая звезда.