Пелагия и белый бульдог - Акунин Борис - Страница 25

– Ваше преосвященство, все общество в гостиной, очень вас просят. Я говорю – отдыхают с дороги, а они: умоли, мол. Предводитель только вас дожидается, у него уж и коляска запряжена, но без вашего благословения ни в какую не едет. Может, выйдете?

С протодиакона архиерей перевел взгляд обратно на Пелагию, на лбу прорисовались три поперечные морщины.

– Разговор у нас с тобой, Пелагия, надо думать, будет долгий. Пойдем в гостиную. Отбуду предписанное приличиями, а после продолжим.

В гостиной и в самом деле собралось целое общество, встретившее архиерея восторженным гудом и, верно, разразившееся бы аплодисментами, если б не почтение к высокому сану. Бубенцов и тот подошел, с чувством сказал:

– Вечная вам благодарность, владыко, за тетеньку. Еще бы ему не благодарить – теперь можно сызнова вести подкоп под духовную. Довольное лицо Митрофания на миг омрачилось (очевидно, именно от этой мысли), и пастырь отвернулся от неприятного молодого человека, как бы забыв его благословить.

А с другой стороны уже подлезал Спасенный, слезливо приговаривал:

– Яков живот наш есть: цвет, и дым, и роса утрення воистину. Ручку, ручку вашу святую поцеловать…

– Господа! Господа! – провозгласил Краснов. – Только что родилось стихотворение. Послушайте, господа, экспромт. В стиле великого Державина! «Ода на чудесное избавление дроздовской царицы Марьи Афанасьевны от смертныя опасности».

– Кирилл Нифонтович! – дрожащим голосом вскричала мисс Ригли, прервав декламацию и протягивая к поэту свои тощие руки. – Неужто и вы от меня отступились!

Владимир Львович недобро улыбнулся:

– Отлично! Вот уж воистину на воре шапка горит.

Как-то само собой вышло, что англичанка оказалась в середине пустого круга, словно намеренно выставленная на всеобщее обозрение.

– Мисс Ригли и правда не любила бабушкиных бульдогов, но предположить, что она… Нет-нет, немыслимо, – замотал головой Петр Георгиевич. – Вы ее совсем не знаете, Владимир Львович. То есть, конечно, со стороны все это может показаться и даже, наверное, не может не показаться в высшей степени подозрительным, однако же как человек, знающий мисс Ригли с раннего детства, могу полностью за нее ручаться и уверяю вас, что это предположение совершенно не имеет…

– Она это, англичанка, больше некому, – прервал его сбивчивые уверения один из гостей. – И умысел, право, какой-то нерусский. Не просто взять и убить, а сердце человеку надорвать. Больно мудрено для православного. Да что говорить, дело ясное.

Спасенный присовокупил:

– Очи имущи да видите, уши имущи да слышите.

– Ах, перестаньте, что за чушь! – К мисс Ригли подошла Наина Георгиевна и взяла ее за руку. – Don’t listen to them. They do not know what they are saying.[4] – Оглянувшись, барышня окинула всех ненавидящим взглядом. – Уж и приговор вынесли! Я Джаннету в обиду не дам!

Англичанка всхлипнула и благодарно припала лбом к плечу своей воспитанницы.

– Однако, Наина Георгиевна, это не в вашей власти – предотвратить полагающееся по закону разбирательство, – заметил предводитель. – Мы, разумеется, понимаем и уважаем ваши чувства, однако же пускай полиция разбирается, имеется ли в этой истории состав преступления и кто несет ответственность. По моему глубокому убеждению, здесь именно преступление, и трактоваться оно должно как покушение на убийство. Уверен, что так же решит и суд присяжных.

– Это каторга? – в ужасе пискнула мисс Ригли, затравленно оглядываясь по сторонам. – Сибирь?

– Да уж не Брайтон, – зловеще ответил предводитель, гордившийся знанием европейских курортов.

Англичанка опустила голову и тихо заплакала, видно, уже ни на что не надеясь. Наина Георгиевна, вся порозовев от негодования, обняла ее за плечи и стала нашептывать что-то утешительное, но мисс Ригли только горько повторяла:

– Нет-нет, я здесь чужая, the Jury will condemn me…[5] Сестра Пелагия, сердце которой разрывалось от этой жалостной сцены, с мольбой взглянула на преосвященного. Тот успокоительно кивнул. Стукнул посохом по полу, кашлянул, и все сразу замолчали, почтительно к нему обернувшись.

– Оставьте эту женщину, – пророкотал владыка. – Она невиновна.

– Но как же завещание, ваше преосвященство? – Предводитель развел руками. – Ведь первый следственный принцип: cui prodest.[6]

– Граф Гавриил Александрович, – наставительно погрозил ему пальцем епископ, – пироги должен пекчи пирожник, ваше же дело – попекаться о нашем дворянстве, а не дознаниями заниматься, к чему у вас, уж не прогневайтесь, и предрасположения никакого нет.

Предводитель смущенно улыбнулся, а Митрофаний так же неспешно продолжил:

– Не следовало бы пренебрегать заверениями сего молодого человека и девицы, знающих эту особу чуть не от своего рождения. А если вам того недостаточно, то извольте: первого пса погубили, когда завещание еще не было переделано на госпожу Ригли. Где ж тут, Гавриил Александрович, ваш prodest, а?

– Хм, верно! – щелкнул пальцами непочтительный Поджио. – Владыка-то остёр.

Вконец сконфуженный предводитель развел руки еще шире:

– Но позвольте, кто же тогда поубивал собак? Или это так и останется сокрытым тайной?

Молчание было столь напряженным, взгляды, со всех сторон обращенные к архиерею, были полны таким ожиданием, что Митрофаний не вынес соблазна.

– От людей сокрыто, да Богу ведомо, – сказал он веско. – А от Него и служителям Его.

Тут уж в гостиной всякое шевеление прекратилось. У дверей, схватившись обеими руками за тесемку белого передника, замерла горничная Таня. Скептически склонил голову Бубенцов. Мисс Ригли потянулась платочком вытереть слезы, да и замерла. Даже гордая Наина Георгиевна смотрела на владыку будто завороженная.

Митрофаний взял за руку Пелагию, вывел на середину комнаты.

– По моему наказу здесь несколько дней прожила сестра Пелагия, мое зоркое око. Велю тебе, дочь моя, рассказать этим людям то, что ты выявила. Дело это слишком взбудоражило умы и замутило души, так что не будем с тобой келейничать.

Пелагия опустила глаза и подвигала вперед-назад по переносице очки, что являлось у нее признаком неудовольствия, но сердиться на владыку ей было невместно. Оставалось только повиноваться.

– Если благословляете, отче, расскажу, – сказала она, переборов понятное волнение. – Но сначала повинюсь и попрошу прощения. Мне бы раньше разобраться следовало. И детеныш невинный был бы жив, и Марья Афанасьевна избежала бы горестного потрясения, чуть не сведшего ее в могилу. Припозднилась я, только сегодня поутру мне кое-что открылось, да и то не до конца…

Все слушали монахиню очень внимательно, кроме разве что Владимира Львовича – тот стоял подбоченясь и взирал на черницу с насмешливым удивлением. Да и его клеврет Тихон Иеремеевич, заразившись примером своего господина, воспользовался паузой, чтобы вполголоса, словно бы про себя, изречь:

– Жены ваша да молчат, не повелеся бо им глаголати, но повиноватися, якоже и закон глаголет.

– Не искажайте Священного Писания, это грех великий и к тому же наказуемый, – не спустил ему каверзы Митрофаний. – У святого апостола сказано «в церквах да молчат» – в том смысле, что во время богослужения длинноязыкие жены помалкивать должны, однако христианский закон рта женщинам не затыкает. Это вы, почтенный, видимо, с магометанством спутали.