Женщины времен июльской монархии - Бретон Ги - Страница 41

— Да, господа, он глуповат. Впрочем, он уже пошел на дно, ..

После чего, довольный найденной окончательной формулой, прошелся немного по коридору, чтобы осчастливить восхищенных депутатов зрелищем своей прекрасной головы.

Все эти кулуарные разговоры, естественно, передавались мисс Говард. Тонкая штучка, она вовсю поздравляла с этим принца:

— Браво, Луи! Нет ничего лучше, чем прослыть у своих противников за человека необидчивого. Так мы вернее достигнем своей цели.

Целью же было стать президентом Республики.

На протяжении трех месяцев, благодаря средствам мисс Говард, которая на этот раз уже продала свою мебель и дом в Лондоне, не считая еще кое-каких драгоценностей, была снова проведена энергичная пропаганда. Были использованы все возможные средства, чтобы заставить французов помышлять только о принце. По совету молодой англичанки, к делу даже привлекли ловких карманных воришек, которым платили за работу золотыми монетами.

Вот что рассказывает Альфред Нейман:

«Эти люди ничего не крадут у вас, а совсем наоборот, делают вам подарки. Вот прохожий, желающий утереть нос, лезет в карман за носовым платком и нащупывает там рукой небольшой твердый предмет. Он сразу забывает высморкаться, потому что ему любопытно, что там лежит. Прохожий достает из кармана жестяной медальон с изображением орла под большой буквой N, снабженный или крючком, или пуговкой.

Человек начинает размышлять. Откуда этот орел мог попасть к нему в карман? Где-нибудь в толпе на площади Бастилии? Прохожий возвращается туда и на этот раз с удивлением открывает глаза: на площади стоит человек, просто одетый, в петлице которого укреплен орел, более того, человек этот идет навстречу:

«Держи, товарищ!» И он протягивает прохожему маленькое трехцветное знамя, увенчанное буквой N и снабженное булавкой. На обороте флажка можно прочесть: «Да здравствует Луи-Наполеон!» Прохожий продолжает свой путь в раздумье. У дверей церкви Св. Павла продают портреты императора Наполеона. Человек, торгующий портретами, держит их веером, как карты, и все время повторяет, не повышая голоса:

«Одно су! Всего одно су!» К его шляпе также приколото маленькое трехцветное знамя. Прохожий знает, что написано на обороте, и чувствует себя в некоторой степени заговорщиком. Он протягивает монету и получает свою карту. На ней довольно примитивно изображен портрет Наполеона, под которым стоит подпись: «Человек». Улыбнувшись, прохожий возвращает ему карту и берет другую, на которой изображен маленький бородач, а под ним подпись: «Племянник человека» .

Так что, пока друзья Ледрю-Роллена и Тьера посматривали на Луи-Наполеона с ухмылкой, пропагандисты, оплаченные влюбленной женщиной, незаметно подготавливали страну к настоящему плебисциту.

Президентские выборы состоялись 10 декабря. И уже на следующий день, благодаря телеграфу, результаты были сообщены в Учредительное собрание. К ужасу присутствующих оказалось, что из 7 327 345 проголосовавших 5534226 отдали свои голоса принцу Луи-Наполеону. Остальные кандидаты были просто раздавлены. Вот как распределились остальные голоса:

Кавеньяк 1 448 107

Ледрю-Роллен 370119

Распай 36920

Ламартин 17940

Шангарнье 4 790

Кроме того, было 12600 человек, не явившихся голосовать.

Так что любовь опрокинула все хитроумные планы февральских политиканов.

20 декабря Луи-Наполеон был провозглашен президентом Республики. Поклявшись «оставаться верным демократической Республике, единой и неделимой, и исполнять свой долг, предписанный Конституцией», принц отправился в Елисейский дворец, в котором теперь собирался жить.

Он сразу позаботился о том, чтобы приблизить к себе мисс Говард. 22 декабря он снял для нее маленький особняк на Цирковой улице. Его служебные помещения выходили на улицу Мариньи. Чтобы перейти из президентского парка в парк дома своей любимой, Луи-Наполеону достаточно было пересечь этот спокойный и пустынный участок.

С первого же вечера принц-президент, не оповестив охрану, украдкой выскользнул из Елисейского дворца и явился к Херриэт.

Как об этом с улыбкой рассказывает мемуарист барон де Серикур, «принц заходил поблагодарить ее за все оказанные ему услуги, используя для этого те средства, которыми его наделила природа…».

24 декабря Луи-Наполеон верхом на своей кобыле Лиззи провел смотр войск первой дивизии. Мисс Говард тоже при этом присутствовала, сидя в открытой коляске.

Толпа, конечно, ее приметила, и рядом с графом де Флери, который об этом и рассказал, один парижанин восхищенно воскликнул:

— Кто же это сказал, что у Луи-Наполеона нет ума? Ведь он вывез из Лондона самую красивую в мире женщину и самую лучшую в мире лошадь!

Скоро вся Франция узнала, что у принца-президента есть фаворитка несравненной красоты и что «ум этой молодой англичанки равноценен ее элегантности».

«К сожалению, — продолжает свой рассказ граф де Флери, — ее не устраивала роль пьедестала, подобно лошади; и были все основания опасаться, что очень скоро она станет причиной серьезных беспокойств».

Все это стало заметно на следующий год, когда Луи-Наполеон, совершая путешествия престижа по городам провинции, приказал реквизировать в Type дом некоего г-на Андре, генерального сборщика налогов, который в тот момент жил на даче в Пиренеях. Принц реквизировал дом, чтобы поселить в нем графа Бачиоки, мисс Говард и одну даму из свиты.

Г-н Андре был убежденным протестантом. Узнав, что любовница президента Республики поселилась у него в доме, он пришел в неописуемую ярость и послал письменный протест председателю Совета Одилону Барро:

«Неужели мы снова вернулись в те времена, когда за любовницами королей по всем городам Франции тянулся шлейф скандалов?» — спрашивал он.

Одилон Барро поручил своему брату Фердинанду, генеральному секретарю президиума, сообщить об этом письме принцу.

Тот взял свое самое лучшее перо и написал не без юмора ответ:

«Месье,

Ваш брат показал мне письмо г-на Андре, на которое я бы не счел нужным ответить, если бы в нем не содержались ложные факты, требующие опровержения.

Одна дама, к которой я питаю живейший интерес, в сопровождении своей приятельницы и двух особ из моего дома, пожелала взглянуть на карусель в Самюре; оттуда она приехала в Тур; опасаясь, что не найдет, где остановиться, она заранее просила меня об этом позаботиться. Когда я прибыл в Тур, я сказал советнику префектуры, что он доставит мне огромное удовольствие, если подыщет квартиру для графа Бачиоки и для его знакомых дам. Случай и несчастливая звезда привели их, если не ошибаюсь, в дом г-на Андре, где, не знаю, почему, кому-то показалось, что одну из дам зовут Бачиоки.

Дама же никогда не пользовалась этим именем; если ошибка и имела место, то по вине иностранцев, помимо моей воли и воли упомянутой дамы. Теперь я желал бы знать, почему г-н Андре, не потрудившись выяснить правду, хочет сделать меня ответственным и за выбор именно его дома, и за ошибочно приписанное даме имя? Домовладелец, полагающий своей главной заботой копание в прошлой жизни тех, кого принимает, а затем описание всего, что узнал, вряд ли понимает гостеприимство как благородное дело… Сколько женщин в сто раз менее чистых, в сто раз менее преданных, в сто раз менее достойных извинения, чем та, что остановилась у г-на Андре, были бы приняты со всеми возможными почестями тем же г-ном Андре, только потому, что носят имя мужа и прикрывают им свои любовные связи?

Я ненавижу этот педантичный ригоризм, который всегда с трудом скрывает сухую душу, снисходительную к себе и безжалостную к другим. Истинная религия не может быть нетерпимой; истинная религия никогда не станет поднимать бурю в стакане воды, создавать скандал на пустом месте и превращать в преступление простое недоразумение или извинительную ошибку.

Г-н Андре, пуританин, как мне сказали, видно, недостаточно размышлял над тем местом в Евангелии, где Иисус Христос, обращаясь к душам столь же мало милосердным, как и душа г-на Андре, говорит об одной женщине, которую хотели забить каменьями: «Пусть тот бросит…» И пусть г-н Андре воспользуется этой моралью. Что до меня, то сам я никого не обвиняю и признаю себя виновным в том, что искал в незаконных связях любовь, в которой нуждалось мое сердце. А так как до настоящего момента мое положение не позволило мне жениться, так как из-за множества государственных забот у меня нет, к несчастью, в собственной стране, где меня так долго не было, ни близких друзей, ни привязанностей детства, ни родных, где бы я мог почувствовать тепло семейного очага, мне, я полагаю, можно простить привязанность, которая никому не причиняет зла и которую я не стремлюсь афишировать.