Загадочные женщины XIX века - Бретон Ги - Страница 36

Начинались дни Парижской коммуны…

В одиннадцать часов вечера Наполеон III прибыл на приграничную станцию Эбертштадт. Там его ждала принцесса Матильда. Он обнял ее и пересел в специальный поезд, который должен был отвезти его на берег Северного моря. В три часа утра он высадился в порту Остенде и сразу же поднялся на борт яхты «Графиня Фландрии», которую предоставил в его распоряжение король Леопольд.

На следующий день, в 10 часов, несмотря на густой туман, яхта снялась с якоря и взяла курс на Англию.

В Дувре Евгения и наследный принц ждали яхту на дебаркадере.

Наполеон III бросился к ним. На этот раз, как отмечает Поль Гени, «от его подчеркнутой сдержанности не осталось и следа». Они долго стояли, обнявшись, и плакали.

В тот же вечер они добрались до Числхерста. Экс-император любовался парком, лужайками, черными кедрами. Они остановились перед красным кирпичным зданием.

— Вот наш дом, — сказала Евгения, — надеюсь, он вам понравится.

Наполеон III молча вошел, оглядел вестибюль, гостиные, столовую, зимний сад, спальни, покружил по дому и улыбнулся.

— Ну, — сказала императрица, с беспокойством ждавшая реакции мужа, — я вижу, жилище, которое я выбрала, приглянулось вам…

Экс-император кивнул. Он спустился в гостиную, где был разожжен огонь в камине, решив, что не стоит говорить Евгении о той шутке, которую в очередной раз сыграла с ним судьба: этот дом в 1840 году принадлежал отцу очаровательного рыжеволосого создания — мисс Эмили Роулис, любовником которой он был.

КОММУНАРЫ РАТУЮТ ЗА ГРАЖДАНСКИЙ БРАК

Историей Коммуны занимаются серьезные, важные люди, наделенные почти кальвинистской стыдливостью. Они изображают своих героев как мирских святых, которые заняты исключительно тем, что расстреливают генералов и с глубоким религиозным чувством перерезают глотку священникам.

Но они были не такими.

Коммунары умели взять свое от жизни и приласкать хорошенькую парижаночку в промежуток между двумя расстрелами. Рауль Риго, предводитель Коммуны, провозгласил: «Я за сближение полов, гражданские браки должны стать социальной догмой». Разрушение прежних представлений о семье было одним из важнейших принципов нового режима.

Ночные заседания, на которых присутствовали соблазнительные коммунарки, часто заканчивались действом, которое не было предусмотрено Платоном как необходимое для основания Республики. Коммунары дружно пыхтели на полу, на столах, в креслах, гордые тем, что действуют в соответствии с политическими требованиями своей партии. Эту дань наивному республиканству отдавали не только рядовые Коммуны. Предводители Коммуны развлекались в Отель де Виль, в министерствах и в Префектуре полиции. Ими двигало похвальное стремление разъяснить хорошеньким представительницам буржуазии основные догмы Коммуны. Для этого подлежащих перековке женщин освобождали из тюрьмы предварительного заключения.

Послушаем Максима Дю Кам:

«Вечером, часов в девять-десять, чиновники из числа народных представителей Префектуры полиции предъявляли канцелярии суда, имеющей мандат на освобождение арестованных из-под стражи, нескольких женщин, взятых под стражу в течение дня. Их передавали в руки представителя Курне, Риго или Теофила Ферре, который приводил их назад на рассвете. Тюрьма предварительного заключения стала своеобразным гаремом, в котором паши Префектуры выбирали тех, кто достоин приглашения на ужин».

Каждый вечер, несмотря на утомительный день, предводители Коммуны посвящали очаровательных пленниц в тайны республиканской эротики…

Коммунары понимали, что революция, в которой не принимают участие женщины, обречена, и не ограничивались подчеркнутым вниманием к прекрасному полу. Они объявили, что Коммуна считает необходимым узаконить всех внебрачных детей.

Эта новость восхитила многочисленную армию прачек, гладильщиц, кухарок, за чьи подолы цеплялись мальчуганы и девчушки, рожденные от разных и часто неизвестных отцов. Они примыкали к коммунарам, посещали патриотические собрания, проходившие в церквях с затянутыми красной материей алтарями, вооружались, убивали во имя свободы всех тех, кто думал не так, как они, и заливали подвалы керосином, так что Достаточно было чиркнуть спичкой, чтобы вспыхнул пожар.

А вечером они находили утешение в объятиях какого-нибудь коммунара, воодушевленного винными парами…

Мне хотелось бы, не останавливаясь подробно на событиях страшных дней Коммуны, выявить лишь те ее факты, которые по непонятным причинам стыдливо замалчиваются историками.

Почему не сказать открыто, что стихией коммунаров стали кровь, разврат, смерть? Что они устраивали оргии девушками, решившими «положить свою добродетель на алтарь родины»? Неужели это более достойно порицания, чем расправа над безоружными священнослужителями, монахами-доминиканцами? Почему так много говорится о тех, кто приказывал расстреливать заложников, но почти никогда не упоминаются подвиги начальника Префектуры и секретаря суда, назначенных коммунарами, которые приводили к себе женщин из числа задержанных и предавались с ними забавам отнюдь не невинного свойства? Почему?

Почему замалчивается та совсем не второстепенная роль, которую сыграли во всей этой истории проститутки?

17 мая 1871 года члены Коммуны, делегированные в округ, подписали постановление о закрытии публичных домов. Этот шаг способствовал притоку новых сил революцию.

Проститутки, лишенные работы, высыпали на улицы и искали себе применения и, в конце концов, вооружившись винтовками системы Шаспо, отправились сражаться в рядах коммунаров. Они стали самыми безжалостными и самыми нечистыми на руку бойцами Коммуны. Не совсем трезвые, полуголые, в кепи набекрень, с шашками наперевес, они увлекали за собой женщин, предварительно щедро напоив их. Женские отряды с воинственными криками рыскали по улицам, расстреливая «умеренных».

«Эти грозные бой-бабы, — пишет Максим Дюкам, — держались на баррикадах дольше, чем мужчины. Они были там, где совершались самые кровавые преступления: на улице Пармантье в момент убийства графа де Бофора, на улице д'Итали, где шла охота на доминиканцев, у стен Петит Рокет, где расправлялись с заложниками, на улице Аксо, где полегли многие Жандармы и священники».

Один из свидетелей расстрела доминиканцев рассказывает следующее. Несчастных монахов вывели из дома, где они содержались под арестом. Одна из женщин, молоденькая хорошенькая блондинка, то и дело перезаряжала свою винтовку. Увидев, что один из доминиканцев собирается сбежать, она закричала:

— А! Трус! Смотри-ка, хочет смыться.

И застрелила его.

Орды выпущенных на свободу гарпий росли с каждым часом, они резали, выкалывали глаза, отплясывали танцы смерти у растерзанных трупов. К ним примыкали, главным образом, проститутки и алкоголички. Некоторые из них, как, например, Луиза Мишель, прозванная Красной Девой, подчинялись искреннему революционному порыву. Но таких было немного. Большинство составляли женщины самого простого происхождения, которыми двигали низменные инстинкты, они убивали «в почти сексуальном экстазе». Александр Дюма писал:

«Об этих самках не стоит и говорить из уважения к женщинам, на которых они становились похожими лишь после смерти».

Но были и такие, которых привела на баррикады любовь. Вот что пишет Энри д'Альмера:

«И в этом потоке ненависти можно отыскать тот вечный двигатель, который испокон веков толкал женщин на самые благородные и самые низкие поступки, — любовь.

Гибель возлюбленного превращала женщин в разъяренных тигриц. Сколько отчаявшихся женщин, охваченных одним желанием — убивать и умереть самой, — сложили свою жизнь на баррикадах. Часто они сами подставлялись под пули врага, раздражая противника своей бравадой и потоком оскорблений».