В кругу королев и фавориток - Бретон Ги - Страница 39

Двор превратился в настоящий рассадник интриг,

В то время как флорентийцы всеми возможными способами пытались преградить Габриэль путь к трону, Генрих IV, страдавший от венерического заболевания, которым его наградила аббатиса Лоншанская, слег в постель в Монсо.

Несмотря на уход и внимание, которыми его окружила потрясенная фаворитка, он однажды вечером потерял сознание и «в течение двух часов не мог ни говорить, ни пошевелиться». Врачи, министры, придворная знать тут же примчались к его изголовью, выказывая такое отчаяние, что простой народ подумал было, что король умер.

Неделю спустя ему стало лучше, однако депеша из Парижа сообщала, что вследствие слухов о его кончине герцоги де Монпансье, де Жуайез и д`Эпернон объединились для создания Регентского совета и для отстранения от трона сына Габриэль.

В один прекрасный день до короля вдруг дошло, в каком сложнейшем положении он рискует оставить Францию, и мысль эта привела его в состояние крайней растерянности.

Не с этого ли момента пошло на убыль его желание вступить в брак с Габриэль? Вполне возможно. Во всяком случае, внешне нисколько не меняя своего поведения в отношении фаворитки, он начал вести переговоры с семейством Марин Медичи…

Герцогиня де Бофор, не подозревавшая о подобном предательстве, излучала счастье с того момента, как ее любовник выздоровел. Она нежничала с ним, обнимала, ласкала и все интересовалась, когда он собирается объявить официально об их бракосочетании.

— Скоро, скоро, — говорил Генрих IV, — как только позволят обстоятельства.

В конце декабря крестили Александра, и по этому поводу были организованы пышные празднества, обошедшиеся казне в более чем сто тысяч экю. Сюлли, Увидев пометку «На расходы по крестинам Монсеньера Александра, наследника Франции», угрюмо прошептал себе под нос:

— Нет никакого наследника Франции!

Оскорбленная Габриэль явилась пожаловаться королю, но он впервые вступился за министра и сухо ответил:

— Имейте в виду, что если я окажусь перед необходимостью выбирать из вас двоих, то я скорее лишусь десяти любовниц, подобных вам, чем одного слуги, подобного ему!

После этой сцены, закончившейся, впрочем, мирным поцелуем, Габриэль вернулась к себе в страшнейшем беспокойстве. Собирается ли он по-прежнему на ней жениться? Станет ли она королевой?

С сильно разыгравшимися по причине очередной беременности нервами она отправилась на другой день к опытным прорицателям. Их предсказания повергли ее в шок. Один из них сказал, что она никогда не выйдет вторично замуж, другой — что ребенок лишит ее всякой надежды, третий — что она умрет молодой и не доживет до следующего после Пасхи дня.

Чрезвычайно встревожившись, она кинулась к королю, который, рассмеявшись, успокоил ее.

Она снова, в который уже раз, стала упрашивать его поторопить Рим и побыстрее жениться на ней.

И в очередной раз Генрих IV пообещал ей это.

Наконец, без конца подгоняемый и уставший от нажима, 2 марта 1599 года, чуть ли не сразу после того как он попросил у великого герцога Тосканского прислать портрет Марии Медичи, король объявил двору, что собирается жениться на герцогине де Бофор [72]. И в подтверждение сделанного обещания он надел ей на палец кольцо, которое сам получил в день своей коронации.

Сияя от счастья, фаворитка тут же занялась приготовлением свадебного платья.

Через месяц она уже была в Фонтенбло, с радостью избавившись от всех своих мрачных предчувствий. Раскованная, улыбчивая, она увлекала Генриха IV в окружавший замок парк, где уже распустились первые фиалки. Бродя по парку под руку, они то и дело останавливались у какого-нибудь дерева и целовались, потом, веселые и счастливые, возвращались в замок. А тем временем приближалась Пасха, и отец Бенуа, духовник короля, находя неприличным совместное проживание любовников во время пасхальной недели, однажды утром отправился в парк, чтобы поговорить с ними.

— Герцогиня де Бофор не должна оставаться здесь, — сказал он, — иначе это может вызвать скандал, ответственность за который ляжет на вас, сир. Вам следует вернуться в Париж и использовать это время для усердных молитв, что убедит народ в глубине и искренности ее религиозных чувств.

Генрих IV и Габриэль огорченно переглянулись. Совет священника был разумным, и потому ни ему, ни ей не пришло в голову возражать, но почему-то обоих охватила тревога.

— Вернемся, — сказала фаворитка тихо. На следующий день, плача, она отправилась в Мелон, где ей предстояло сесть на корабль. Король провожал ее.

— Я знаю, что мы больше никогда не увидимся, — сказала она.

Генрих IV с глубоким волнением долго смотрел на отплывающий корабль, затем с глазами, полными слез, вернулся в Фонтенбло.

В четыре часа пополудни Габриэль уже высаживалась в Париже, на Арсенальной набережной. Здесь ее встретили друзья и отвезли к другу короля, флорентийскому банкиру Заме, где она и обедала. Стол был полон изысканных блюд, однако что-то из фруктов, съеденных на десерт, показалось ей горьковатым, и со словами «жжет в горле» и «резь в желудке» она поднялась к себе в спальню.

На другой день весь Париж с ужасом передавал из уст в уста, что фаворитка умирает…

Что же произошло?

В среду утром, после очень беспокойной ночи, Габриэль покинула дом Заме и отправилась в церковь Пти-Сент-Антуан, где исповедалась, так как хотела встретить Пасху в Святой четверг. Вечером вместе с принцессой Лотармнгской она присутствовала на литургии, после чего вернулась к Заме, чтобы лечь спать. И тут все ее тело охватили страшные судороги.

После того как ей стало немного лучше, она умолила тех, кто ее окружал, перенести себя к своей тетушке.

— Я не желаю больше ни минуты оставаться в доме Заме! — воскликнула она.

Ее перенесли к м-м де Сурди, она жаловалась на сильнейшие головные боли. На другой день, однако, Габриэль настояла на том, чтобы отправиться в Сен-Жермен-л`Оксерруа, где причастилась, после чего, шатаясь, возвратилась, легла в постель, и тут новые судороги, длившиеся более часа, сотрясали ее измученное тело.

Потом она начала задыхаться от сильных болей, глаза, казалось, вылезали из орбит, а лицо исказилось до неузнаваемости.

Время от времени она звала короля. Ей хватило сил написать ему между двумя приступами письмо, но от мысли, что Фонтенбло находится в пятнадцати лье от Парижа, она приходила в отчаяние.

— Когда он приедет, я буду уже мертва, — стонала она.

Судороги, с каждым разом все более жестокие, терзали ее всю ночь с четверга на пятницу. К утру голова ее была свернута чуть ли не назад, так что рот, оказавшийся с левой стороны, «доставал до плеча», что было очень плохим признаком.

Разумеется, весь Париж с откровенным любопытством следил за всеми стадиями этой страшной агонии. От дома к дому передавали горожане новости, которые разносили слуги герцогини, нередко сопровождая услышанное не особенно милосердными комментариями. Как правило, все разговоры заканчивались примерно так:

— Ну вот, эта шлюха скоро сдохнет!

Согласитесь, подобные высказывания никак не назовешь любезными.

К полудню стало известно, что Габриэль потеряла зрение, слух и «другие чувства», и эта новость всем понравилась.

Чувствуя, что приближается конец, целая толпа парижан сбежалась в монастырь Сен-Жермен-л`Оксерруа в безрассудной надежде как-нибудь исхитриться и проникнуть в дом м-м де Сурди, чтобы присутствовать при кончине фаворитки.

А в это время Генрих IV в сопровождении небольшой свиты во весь опор мчался в Париж. В Эссоне он увидел ехавших ему навстречу трех всадников, которые делали знаки рукой. Король остановился. Этими всадниками оказались Орнано, Бассомпьер и Помпон де Бельевр. Полный тревоги, он спросил:

— Какие новости?

Бассомпьер, опустив глаза, ответил:

— Сир, герцогиня умерла!

Какое-то мгновение король стоял точно громом пораженный, и друзья сочли за лучшее проводить его в ближайшее аббатство, где он смог лечь. Пролежав довольно долго «неподвижно, точно каменное изваяние», он внезапно отбросил покрывала и, встав с постели, закричал, что хочет немедленно увидеть умершую, чтобы в последний раз заключить ее в свои объятия. Бассомпьер и Орнано отговорили его от этой затеи, сказав, что лицо Габриэль страшно обезображено из-за перенесенных ею мучений и лучше уж не портить хранящийся в его памяти образ.