Когда любовь была «санкюлотом» - Бретон Ги - Страница 44

Этот текст был подписан: Адам Люкс, чрезвычайный депутат от Майнца. Тон был таким резким и вызывающим, что депутаты Конвента вначале приняли трактат за шутку. Но, когда стало точно известно, что его автор действительно молодой депутат, был выдан ордер на его арест.

4 июля его отправили в тюрьму.

Три месяца никто не мог решиться казнить человека, представлявшего Майнц. Чтобы оправдать собственную снисходительность, друзья Робеспьера представляли Адама Люкса безответственным экзальтированным человеком.

В ярости и отчаянии от мысли, что его могут выпустить на свободу, возлюбленный Шарлотты написал Фукье-Тенвилю донос на самого себя, подписав его вымышленным именем…

И тогда он наконец добился желаемого.

2 ноября суд приговорил его к смерти. Как только дебаты окончились, Адам попросил, чтобы его немедленно отвезли на гильотину.

Тележка ждала его во дворе, и он почти бежал к ней.

— Гони как можно быстрее, — сказал он вознице. Потом он одним прыжком взобрался в тележку и всю дорогу от нетерпения стучал кулаком по самодельной скамейке, торопясь воссоединиться с Шарлоттой. Доехав до площади Революции, он с улыбкой расцеловал помощников палача и, как пишет Форстер, «не вошел, а взлетел к гильотине»…

Через несколько минут опьяневший от радости Адам Люкс умер за свою любимую…

ПЕРЕД СМЕРТЬЮ МАРИЯ-АНТУАНЕТТА ПРИНИМАЕТ В КОНСЬЕРЖЕРИ ВОЗЛЮБЛЕННОГО

Убийство Марата очень благотворно повлияло на людей, гнивших в тюрьме. Некоторые увидели в нем проявление здравого смысла добрых граждан и решили, что необходимо воспользоваться представившимся случаем и спасти королеву.

Несколько храбрых сторонников монархии попытались по очереди устроить побег Марии-Антуанетты. Тулан и Жарже проникли в Тампль, переодевшись охранниками, и им почти удалось устроить побег… но, увы, только почти! Потом были попытки комиссара Лепнтра, капитана Кортея и барона де Батца. Увы! Все эти попытки провалились, и 2 августа несчастную королеву перевезли в Консьержери, где она должна была предстать перед революционным судом. (С дофином ее разлучили несколькими неделями раньше.)

Узнав об этой новости, Ферзен впал в отчаяние. 24 августа он написал своей сестре:

«Вы, конечно, знаете, моя дорогая Софи, об ужасном несчастье, постигшем нас: королеву перевели в тюрьму Консьержери, мерзкий Конвент издал декрет о том, что она будет предана революционному суду. С этого момента я не живу: невозможно жить, испытывая такие сто здания. Если бы я мог еще хоть что-то сделать для ее освобождения, мне кажется, я страдал бы меньше. Мне иметь возможности ничем помочь ей, вот что ужасно. Таубе расскажет вам о единственной оставшейся у меня надежде. Немедленный поход на Париж — вот все, что осталось. Но я не уверен, что этот план будет принят. О Боже! Как ужасно ждать, не имея возможности ничего предпринять! Я отдал бы жизнь, чтобы спасти ее, но я ничего не могу. Самым большим счастьем для меня было бы умереть за нее, но и в этом мне отказано… Прощайте, дорогая Софи, молитесь за нее и оплакивайте вашего несчастного брата…»

У Ферзена были веские причины сокрушаться. С его возлюбленной обращались ужасно.

Послушаем, что пишет человек, которому довелось видеть Марию-Антуанетту в камере:

«Помещение было маленькое, влажное и зловонное, не было ни печки, ни камина. В камере стояло три кровати: на одной спала королева, на другой, рядом с ней, спала служанка Марии-Антуанетты; а третья предназначалась для двух жандармов, которые никогда не выходили, даже если королеве необходимо было совершить туалет.

Кровать у Марии-Антуанетты была точно такая же, как у остальных: деревянная лежанка, соломенный тюфяк, грубая простыня и вытертое шерстяное одеяло серого цвета. Занавесок не было, из всей мебели стояла только старая ширма.

Королева была одета в длинную черную кофту, поседевшие волосы ей остригли на лбу и на затылке. Несчастная женщина так похудела и ослабла, что ее едва можно было узнать, она с трудом держалась на ногах. На пальцах королевы было три обручальных кольца, но ни одного дорогого перстня. Прислуживала ей грубая простолюдинка, от вульгарности которой королева очень страдала…

Монархиня всегда спала одетой, ожидая, что ее в любую минуту могут зарезать прямо в камере или повести на пытку. Она хотела встретить минуту страдания или смерти в трауре. Мишони рыдал, видя королеву в таком состоянии. Он рассказывал мне, какие ужасные кровотечения были у государыни, а когда ему понадобилось отправиться в Тампль за теплыми вещами и чистым бельем для нее, он смог получить разрешение только после обсуждения на Государственном совете…»

Узнав эти страшные подробности, Ферзен понял, что королева обречена…

Пока швед предавался отчаянию, шевалье де Ружвиль в Париже еще раз попытался спасти Марию-Антуанетту. Этот, по правде говоря, слегка сумасшедший дворянин был уже давно влюблен в королеву и повсюду следовал за ней.

Он защищал ее 20 июня и 10 августа и мечтал доказать свою любовь каким-нибудь героическим поступком.

С помощью богатой американки госпожи де Тийель н Мишони, инспектора полиции, в обязанности которого входило посещение камеры королевы, Ружвиль придумал дерзкий план. Он собирался проникнуть в Консьержери, переодеть королеву прачкой и вывести ее таким образом из тюрьмы.

В конце сентября ему удалось вместе с Мишони проникнуть в темницу королевы. Он оставил у печки красную гвоздику, в которой была спрятана записка. Королева прочла ее и немедленно сожгла. На следующий день она попросила одного из жандармов передать жене привратника маленький клочок бумаги, на котором булавкой наколола: «За мной все время следят, я не могу ни говорить, ни писать».

К несчастью, жандарм был настороже, так как накануне заметил трюк с цветком. Он рассмотрел бумажку вдоль и поперек и, заметив наколотую фразу, немедленно отнес послание своему начальству.

Вполне невинная записка вывела из себя членов Конвента. Эбер в своей газете «Папаша Дюшен» потребовал немедленной казни королевы: «Пусть палач поиграет в шары головой этой женщины, этой волчицы… Нужно судить австрийскую тигрицу… Ее нужно изрубить на фарш за всю ту кровь, которую она пролила…»

И Марию-Антуанетту перевели в еще более темную и грязную камеру…

Так, из-за ошибки слишком ретивого влюбленного, условия заключения несчастной королевы стали еще более невыносимыми…

Мария-Антуанетта провела в этой камере несколько недель.

Но почему же ее не судили?

Все очень просто. Нужны были надежные мотивы, которые позволили бы осудить королеву. Юристы не могли найти ни единого признака ее виновности, и многие спрашивали себя, как создать хотя бы видимость законности казни Марии-Антуанетты.

Наконец 5 октября Фукье-Тенвиль в полной растерянности направил в Конвент письмо, жалуясь, что у него в папке нет ни одной улики, ни единого доказательства. Конвент дал ему следующий весьма экстравагантный ответ:

«Мы не можем дать вам доказательств. Республика надеется на ваше рвение в их поиске…»

Тем самым ему давали право выдумать мотив. Общественный обвинитель посоветовался с друзьями, и зловещему Эберу пришла в голову идея выдвинуть против королевы позорное обвинение: она якобы позволила себе в отношении восьмилетнего сына непристойные ласки. Восхищенный собственной изобретательностью, Эбер немедленно отправился к маленькому принцу и, бессовестно воспользовавшись его невинностью, заставил подписать показания, «в которых он обвинял мать и тетку в том, что они привили ему порочные привычки и склоняли к инцесту» [93].

Бедный ребенок, сам того не зная, стал сообщником революционеров…

В понедельник 14 октября началась эта пародия на процесс. В обвинительном заключении Фукье-Тенвиль сравнивал Марию-Антуанетту с Мессалиной, Брунгильвой, Фредегондой и Екатериной Медичи…