Последний солдат Третьего рейха - Сайер Ги - Страница 21

– Эй, – позвал я здешних солдат, – творится что-то неладное!

Они бросились ко мне и оттолкнули, чтобы посмотреть самим. Я просунул голову между их головами.

– Черт, а мы уж испугались, – сказал один. – Это ерунда: они так каждую ночь светят. Дают понять, что греются. Не такая уж плохая мысль. От этого света одни неприятности: реку теперь не разглядеть, даже осветительные ракеты не помогают.

А я не мог оторваться от этого зрелища. Повсюду, по всему горизонту, русские зажгли сотни огней, не для того, чтобы согреться самим, поскольку им приходилось держаться от огня подальше, а чтобы отвлечь наших наблюдателей. И действительно, окидывая взглядом восточный берег, нельзя было сосредоточиться ни на чем: глаз все время останавливался на огнях. Все остальное пространство погрузилось в темноту. Противник мог спокойно поменять свои позиции, а мы бы этого и не заметили. Яркий свет вспышек не позволял хорошенько разглядеть происходящее: мешала тьма и умело расставленные противником огни.

Я бы простоял так, вглядываясь в игру света и тени, гораздо дольше, если бы сержант не подал сигнал о возвращении в тыл. Мы вернулись без приключений. Ночь, в тиши которой не было слышно звуков войны, скрыла наше передвижение.

Повсюду в окопах сидели солдаты. Те, кому удалось заснуть, укутались всем, что попало под руку, не оставив открытым ни одной части тела – даже нос, губы и уши были закрыты. Только тот, кто приспособился к такому странному способу выживания, понимал, что под этими лохмотьями продолжают жить и набираются сил живые люди.

Кое-кто перебрасывался в карты или писал письма при мерцающем свете свечи. Многие сгрудились у ламповых обогревателей. Эти чудесные приспособления – я недаром называю их чудесными – работали как на бензине, так и на керосине: надо было просто отрегулировать вентиль и поступление воздуха. Расположенный за стеклянным абажуром рефлектор предохранял огонь от порывов ветра. Ходили слухи, что в армии разрабатывают улучшенную модель, которая будет работать на пиве.

Те же, кто не спал, не караулил, не играл в карты, не писал писем родным, поглощали спиртное, распространявшееся здесь так же свободно, как и другие поставки. Как-то один раненый пехотинец, ожидавший поезда для эвакуации, сказал мне:

– На фронте водки, шнапсу и ликера столько же, сколько пулеметов. Так легче всего сделать из любого героя. Водка притупляет мозги и добавляет сил. Два дня подряд я только и пью и забываю про осколки в кишках.

К нашим саням мы вернулись без происшествий.

– Я сплю, – сказал Гальс, – или действительно потеплело? В этой шинели я потею, будто в лисьей шубе. Может, у меня началась лихорадка, этого только не хватало.

– Тогда у меня тоже лихорадка, – заявил я. – Я весь промок.

– Это все от испуга, – сказал парень, который в свое время орал «Они меня убьют!».

– Кто бы говорил, – усмехнулся Гальс. – Ты до того перепугался, что до сих пор зеленее своей шинели, а говоришь о нас.

На санях теперь помимо нас лежало еще шестеро раненых. Хотя груз был легче, ехали салазки хуже. Низкорослым лошадям приходилось несладко: на наших глазах снег становился мягче. А вскоре он превратился в дождь. Потепление – и это после тех ужасных заморозков – мы воспринимали его так, будто попали на Лазурный Берег.

Лишь через два часа мы добрались до наших частей. Но, несмотря на то что за день я ужасно устал физически и столько пережил, не смог сразу заснуть. Перед глазами вставали берега Дона, мне слышался свист снарядов и взрывы, мощь которых я и представить себе не мог. Мои уши болели от выстрелов маузеров. Теперь наши учения в Польше казались детской забавой.

Расположенной на западном берегу реки пехоте приходилось бороться не только за выживание, но и с врагом – вот в чем была разница между нами и ими. Если мы отличимся на подвозе оружия и продовольствия, нас обещают перевести в пехоту, в наступающие войска. Ясное дело, такое обещание, данное командиром в лагере близ Минска, было рассчитано на новобранцев вроде Гальса, Ленсена, Оленсгейма и меня. Мы воспринимали это за честь и гордились, что нам доверяют.

А фронтовики обвиняли именно нас за отступление с Кавказа за Ростов. Из-за нехватки ресурсов войскам пришлось оставить территории, занятые с огромными потерями, чтобы их не постигла та же участь, что и защитников Сталинграда. Офицеры требовали от нас добиться поставок любой ценой, предпринять сверхчеловеческие усилия пусть и под страхом смерти. Мы думали, что сделали даже больше, а на самом деле, несмотря на отчаянное напряжение, не выполнили и половины того, чего от нас ждали. Может, нам тоже лучше было бы умереть.

«Полное самопожертвование» – так выражались командующие. Это словосочетание застряло в моей голове, пока я смотрел широко раскрытыми глазами в полную темноту, постепенно погружаясь в сон, будто падал в глубокую черную дыру.

Глава 3

Отходим в тыл

Дня три-четыре мы были заняты тем же самым. Снег повсюду таял, мороз спадал так же быстро, как в свое время усиливался, – так, видно, у русских меняются времена года. После суровой зимы мы оказались в разгаре жаркого лета: весны между ними не было. От таяния наше военное положение не только не улучшилось, но даже ухудшилось. Температура подскочила с пяти градусов ниже нуля до плюс сорока; растаявший снег превратился в настоящий океан. Повсюду образовывались огромные лужи. Однако для вермахта, сполна испытавшего на себе ужасы пяти зимних месяцев, снижение температуры стало благословением Господним. Все чаще проглядывало солнце. Следуя приказам и даже без них, мы сняли замусоленные шинели и начали чистку. Раздевались и окунались в ледяную воду образовавшихся прудов, чтобы помыться. Стрельбы не было слышно.

Сама война, про которую мы все-таки не могли забыть, стала менее жестокой. Я познакомился с милым солдатом, фельдфебелем в инженерных частях, подразделение которого временно размещалось в избе, находившейся рядом с нашей. Он был выходцем из Келя, городка, расположенного около Страсбурга, и Францию знал лучше, чем Германию. Прекрасно говорил по-французски. Беседы с ним позволили мне отдохнуть от напряженного подыскивания немецких слов, без чего я не мог свободно общаться с остальными товарищами. Часто в наших беседах участвовал Гальс: он хотел подучить французский, подобно тому как я в разговорах с ним осваивал немецкий.

Мой новый друг – Эрнст Нейбах – прирожденный инженер. Ему не было равных в умении превратить несколько старых досок в убежище, не пропускавшее воду, словно его соорудил опытный каменщик. Из топливного бака большого трактора он сконструировал душ. Сорок галлонов воды, умещавшиеся в емкости, подогревались лампой-обогревателем. Правда, на тех, кто впервые воспользовался душем, вылился целый водопад из воды с примесью солярки. Хотя мы несколько раз перемывали бак, вода еще долго отдавала горючим.

Вечерами в очередь на душ собиралась целая толпа солдат, которые кричали и толкали друг друга; среди них попадалось и начальство. Первенство отдавалось тому, у кого оказывалось больше всего сигарет или хлебных паек. Однажды наш фельдфебель, Лаус, заплатил триста сигарет. Мытье начиналось всегда после пятичасового приема пищи и продолжалось до самой темноты. Здесь разыгрывались настоящие сражения. Принявших душ часто толкали прямо в грязь. У нас не было комендантского часа или других правил, которые устанавливались в казармах. Выполнив дневную работу, мы могли бездельничать и пить хоть всю ночь, если пожелаем.

Так мы провели почти неделю; стояли спокойные дни, небогатые на события. Для доставки грузов приходилось проходить по болоту из грязи, которое становилось все больше. Мы еще трижды возвращались к линии фронта; каждый раз там стояла невероятная тишина. Мы отвозили провизию войскам на лошадях или тележках. Они развешивали белье на всех валах, прикрывавших траншеи. Тем же занимались и русские по ту сторону Дона. Мы заговорили с бородатым солдатом: