Цитадель утраченных лет - Брэкетт Ли Дуглас - Страница 1

Ли Бреккет

Цитадель утраченных лет

Глава 1. СТРАННОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

Тьма. Ничто. Пустота и голос, который говорит ему из невидимых глубин:

— Вспомни, кто ты…

Тяжело и больно, когда тебя так будят. Все же он пытался ответить. И не мог. Он сказал:

— Я не знаю…

— Нет, ты знаешь. Ты сможешь вспомнить, если постараешься. Кто ты?

Голос все мучил его холодно и настойчиво, и, чтобы это прекратилось, он в отчаянии пытался вспомнить. Казалось, он должен знать… Он знал когда-то…

— Я…

Пауза. Нащупывание чего-то рядом, и затем:

— Я Феннвей.

— Ага, — сказал голос — Хорошо. Вот видишь, ты знаешь, ты можешь вспомнить… Ну, а теперь, где ты, Феннвей? Где?

Он опять ответил:

— Я не знаю.

Туманы были густы, и он начал уставать.

Но голос продолжал:

— Ты идешь, Феннвей. Кругом — улица, дома, люди. Куда ты идешь?

И вдруг он понял, что знает. Конечно, знает. Он, должно быть, уснул, и ему пригрезилось, что он не знает. Он шел по Американской авеню. Он только что покинул свою контору в Центре Рокфеллера. Сгущались сумерки, падал мелкий снег. Ему видны были громадные башни города, устремленные в небо, на их выступах белел снег, они сияли мириадами окон, а выше, в дыму, мелькали огоньки самолетов.

Он сказал, отвечая голосу:

— Я в Нью-Йорке. Сейчас зима, и я иду домой.

— Хорошо. А теперь — год. Какой сейчас год, Феннвей?

— Я устал, — сказал он. — Я хочу спать.

— Назови мне год, Феннвей. Год.

Он неуверенно сказал:

— Год, когда я родился, год, когда я женился, год, когда у меня родился сын. Тот год, этот год… Я не… Да, 1987.

Он устал. Голос начал ослабевать, спасительная тьма усиливалась.

— Феннвей, — ему показалось, что голос задрожал от сильного возбуждения. — Феннвей, а Цитадель. Ты знаешь о Цитадели?

— Цитадель? — Какая-то струна внутри дрогнула от прикосновения этого слова, струна страха, обреченности и отчаяния.

— Может быть, этого не случится, — пробормотал он. — Может быть, они ошиблись. Цитадель… Я не могу думать о Цитадели. Дайте поспать!

И он дал себе упасть в объятия тьмы. Откуда-то издали он услышал голос, называющий его имя, и другой голос, который предупредил:

— Осторожнее, не принуждай его. Ты же знаешь, как это опасно…

На мгновение ему почудилось, будто он видит их лица, громадные, колеблющиеся в пустоте, что была над ним. Бородатые, светлые и ненавистные лица мучителей. Ему показалось, будто он слышит голос, который сказал со сдерживаемым торжеством:

— Еще раз. Еще раз — и он вспомнит.

Затем все пропало: и видение, и звук, и любое другое ощущение. Был только сон, глубокий-глубокий, была ночь безмолвия и забвения.

Дневной свет. Узкий луч света, красный, скорее ржаво-красный, на каменном полу. Он долго лежал, глядя на свет, не понимая, откуда он, не понимая ничего. Голова у него была тяжелая, будто тележка с железным ломом.

Он был заперт в крохотной каменной каморке. Было очень тихо. И, если не считать одного-единственного луча света, — темно. Он не мог вспомнить, видел ли он это место когда-либо раньше. Он взглянул на светлый луч и принялся размышлять, и размышления эти были долгими и туманными.

Он думал, кто он, где он и почему.

Когда-то он знал. Когда-то он помнил имя, место и причину.

Но они ушли за пределы воспоминаний. Он подумал, что это должно было испугать его. Но нет, ничуть, он был растерян, обеспокоен, но не испуган. Не сильно испуган.

И вдруг он что-то вспомнил, дрожа и покрываясь холодным потом. Смутные, разбитые образы закружились в его мозгу, слишком бесформенные, чтобы их ухватить. И он закричал:

— Я не могу вспомнить!

Крик этот был всего лишь негромким стоном. Он глухо отразился от камня, эхо было тяжелым, похожим на смех.

Он оглядел себя. Он увидел свои ноги, обутые в сандалии из сыромятной кожи. Длинные, загорелые, мускулистые ноги, отмеченные старыми шрамами. Полоска белой ткани тесно охватывала узкие бедра, а выше шел плоский загорелый живот.

Он принялся изучать свои руки. Они были сильными, но особого значения это не имело. Он поднял их и ощупал лицо. Твердые, выдающиеся вперед скулы, глубокие впадины. Он пробежал пальцами по коротко остриженным волосам и не узнал, какого они цвета, как он не знал, какого цвета его глаза. Не знал и своего имени.

Это скверно, когда ты заперт в каменном мешке, да еще и без имени. Он стоял неподвижно, пока не прошел спазм.

Его потянуло к лучу света. Три медленных, неуверенных, шага, и он приник лицом к узкому окошечку, глядя наружу — наружу и вниз, и далеко вперед. И снова на коже выступил холодный пот и возникла дрожь от тревожного чувства, что воспоминания его прячутся буквально за порогом разума.

Медное солнце висело в небе, и небо тоже было медным и густым, пересеченным облаками красной пыли, сгущавшимися до пурпура там, где пыль касалась далеких холмов. Он поглядел в небо, и что-то сказало внутри него: «Небо не такое», — но не сказало, почему.

Внизу, у подножия гранитных скал, которые, казалось, бесконечно падали оттуда, где он стоял, раскинулся город. Огромный город. В нем было множество зданий, некоторые — большие, построенные из камня, некоторые — из дерева, некоторые — из кирпича, и кроме них — бесчисленные скопления крохотных хижин, похожих на земляные наросты. Великолепный город под медным небом, окрашенный в мрачные тона. Богатый город. С высоты виднелись заполненные людьми и животными рыночные площади, линии улиц, переулков и переплетающихся аллей, стойла, загоны, дороги, которые вели из города и в город. Городской шум долетал до него, приглушенный расстоянием, — гул множества голосов и отзвук большого движения.

Огромный, богатый, оживленный город. Но опять что-то сказало внутри: «Все не так». И почудилось вдруг: точно по воле богов выросли белые башни до самого неба, наполненные светом и звуками, а кругом — шуршанье колес, рев моторов и мельтешение крыльев в закатном небе. Все это промелькнуло, точно клок дыма, уносимый ветром, и тут же исчезло, нерассмотренное и непостигнутое, словно ничего никогда и не было.

Он стоял все там же, уныло глядя на город и на просторы, раскинувшиеся за ним, с зеленеющими кое-где лесами, ухоженными лугами и крышами деревень. Были там и речушки, и три широкие дороги, которые вели вдаль, к холмам. Над дорогами клубилась пыль, поднятая всадниками и пешеходами.

Тени не изменялись. Солнце неподвижно висело в небе. Он не знал, как долго оно так стоит. Время отсутствовало, в этом тоже было что-то не то, в этом красном неподвижном солнце и пыльном небе.

Откуда-то сверху, похоже, с крыши здания, где он находился, послышался удар гонга. От этого удара содрогнулись каменные стены, эхо прокатилось над землей, торжественное и грозное, и он подумал, что это, наверное, должен быть здоровенный гонг, изготовленный гигантами. Когда звенящие раскаты угасли, мир, казалось, наполнился молчанием.

Внизу успокоился город. Затихли голоса, опустели улицы и рыночные площади. За городом, на равнине, караваны свернули с дорог и расположились на отдых под кронами деревьев. Деревни тоже стали безмолвны. Мир уснул.

А солнце так и не стронулось с места.

Он опять испугался. Город и равнина лежали под остановившимся солнцем неправдоподобно тихие, будто мертвые. Он отвернулся от узкого, как щель, окна. В одной из стен была железная дверь, низкая и тяжелая. Он забарабанил в дверь кулаками. Он закричал. Он повторял это снова и снова, пока не охрип и не разбил в кровь руки. Ответа не было. Ни звука не раздавалось снаружи. Он возвратился обратно, к скамье, на которой проснулся. На полочке, близ скамьи, он увидел кувшин с водой и глиняную тарелку с мясом и черным хлебом. Он не был голоден. Он отпил из кувшина, а затем уселся и, обхватив голову руками, заставил себя вспоминать, догадываться. И это было так же бесполезно, как и колотить в дверь.