Рудная черта - Мельников Руслан - Страница 54

– А живые, значит, загибайтесь в заслоне?

– Они погибнут в любом случае, русич. А мертвые все же доберутся до кровавой границы вернее и скорее, чем живые.

Всеволоду все это очень не нравилось. Да и кому такое понравится?! Ему предлагали оставить верных соратников, а самому спускаться к рудной черте в компании Черного Князя-магистра и накачанных серебром умрунов. Но ведь и возразить было нечего. Бернгард сейчас был кругом прав. И от той жестокой правоты злость разбирала такая…

Ладно, закрыть бы брешь между мирами, а уж там… а уж потом…

Глава 41

Никто не спорил и не возражал. Все всё понимали. И без того невеликий отряд разделился на две небольшие группки. Развернулись спинами друг к другу. Живые… пока еще живые ратники выстроились упругим полукругом перед узкой прорехой в мертвых водах. Изготовились к обороне. Щиты – стеной. Оружие и лица обращены к подступающим тварям.

Бернгардовы умруны вновь становились клином. Махоньким таким пешим клинышком, способным легко втиснуться в тесный проем меж киселеобразными темными стенами. Всеволод занял место на самом острие. Сражаться впереди – таково было сейчас его единственное и непременное условие.

Бернгард неохотно уступил. Сам встал рядом. И рыцарям из авангарда велел прикрывать Всеволода. Так велел, чтобы и Всеволод услышал.

– Ты можешь отважно биться в первых рядах, но не имеешь права проливать свою кровь, – сухо напутствовал его магистр. – Помни об этом, русич, и знай – в бою тебя будут оберегать даже помимо твоей воли.

Всеволод зло сплюнул. Процедил, глядя на белесую массу, медленно, но неумолимо, словно взбухающая квашня, поднимавшуюся из озерных глубин:

– Пора бы начинать, Бернгард. Упыри скоро заберутся наверх.

– Пусть, – ответил магистр. – Чем больше своих Пьющих Властитель выведет сейчас из озера на солнце, тем легче будет с ними справиться. Подождем. Еще. Немного.

Они ждали.

Секунды текли как часы.

Бернгард отдавал последние распоряжения. Наказывал остающимся на берегу воинам ни при каких обстоятельствах не спускаться вниз. Живому заслону, прикрывавшему мертвый клин, надлежало стоять до последнего. Всеволод угрюмо молчал, молчанием своим поневоле подтверждая приказы магистра.

Всеволод стоял на краю обнажившегося берегового склона – у начала извилистой расщелины, расколовшей мертвые воды. Склон был крут и сплошь покрыт мелкой галькой. Наверх по такому подняться нелегко. Зато сверзнуться вниз – запросто. Эржебетт, сброшенная матерью, помнится, кубарем катилась до самого дна. До самой рудной черты. До бреши между мирами.

«Что ж, тем удобнее будет атаковать, – отметил он про себя. – Сверху вниз – оно завсегда удобнее».

Исходящие из озера упыри тем временем вовсе замедлили продвижение. Последние аршины давались нечисти особенно трудно. Неуклюжие, обожженные солнцем кровопийцы, достигнув обрывистой береговой кромки, едва шевелились. Падали, срывались, съезжали вниз по осыпающейся гальке. Поднимались, карабкались дальше. Снова падали. Толпились и топтали друг друга в жуткой давке.

И визжали. Дико. Пронзительно. Истошно. Не переставая, не умолкая.

– И-и-и-и-и-и!

Визг нечеловеческой боли накрывал все и вся. Несмолкаемый визг этот становился неотъемлемой частью окружающего мира. А порожденный им звон в ушах Всеволод уже воспринимал как часть самого себя.

А упыри лезли, лезли, лезли… Ослепшие, облезшие, беспомощные и обреченные. Темных тварей, вышедших по приказу Властителя на солнечный свет и копошившихся буквально под ногами, сейчас можно было хорошо разглядеть вблизи.

Только до чего же неприятное то было зрелище!

Бледная кожа темнела и трескалась, покрывалась язвами и струпьями, слезала рваными клочьями. Размякшая, оплывшая плоть отваливалась дымящимися кусками. На безволосых шишковатых черепах, на длинных руках и когтистых пальцах, на острых плечах, худых спинах и впалой груди обнажались хрупкие кости. Лопались очи, а из глубоких провалов глазниц сочилась вязкая жижа цвета рыбьего клея. На оскаленных ртах сухой коркой запекалась желтоватая пена. Пузырилась и испарялась густая черная сукровица. Устрашающие на вид загнутые когти – и те утрачивали под солнцем былую прочность и хрустко обламывались, всаженные в гальку.

Знакомый нестерпимо-смрадный дух истаивающей упырятины стоял над озером. А из колышущегося ущелья, из густой тени и плотного зеленого тумана все поднимались новые кровососы. Твари покорно карабкались вверх. К указанной цели. К солнцу. Навстречу собственной мучительной гибели. С превеликим трудом переставляя ноги, пожженные о брызги многократно разбавленного, но не избавленного вовсе от губительной силы серебра раствора адского камня. Вяло цепляясь истонченными руками за крутые склоны. Подтягивая себя к береговой кромке зубами и крошащимися когтями…

Упыри все же продвигались наверх, ведомые неумолимой и безжалостной волей своего князя.

– И-и-и-и-и-и!

Медленно-медленно…

– И-и-и-и-и-и!

Дюйм за дюймом…

– И-и-и-и-и-и!

И поднимутся ведь, заберутся на берег! И вступят в бой прежде, чем издохнут под солнцем!

А с другой стороны, сзади, с плато, к небольшому отряду прикрытия, к тонкой стенке щитов подходили другие упыри. Тоже – визжащие, исходящие зловонным паром, медлительные, ослепшие, шатающиеся на ходу и подволакивающие ноги. Но их были десятки, сотни… И это были лишь первые десятки и сотни.

И эти тоже дойдут. Тоже – достанут. Скоро.

Да чего там – почти уже дошли, почти достали.

– Какая, должно быть, это боль! – невольно поморщился Всеволод, глядя на истлевающую на ходу и без малого разваливающуюся на куски нечисть. Нет, он не сочувствовал. Человек никогда не станет сочувствовать таким тварям. Он просто ужасался. – Какое страдание!

– Какая власть! – неожиданно подхватил Бернгард. – Вот о чем лучше подумай, русич. О безграничной власти, что гонит сейчас этих Пьющих под солнце. На такое не способна даже жажда крови. А власть Властвующего – гонит.

– Эта власть – жестока, – не оборачиваясь, заметил Всеволод.

– Как и любая другая власть, в любом из миров. Впрочем, Пьющих, которых ты видишь перед собой, вполне можно избавить от тяжкого бремени чужой воли, подарив им взамен милосердное небытие.

Над береговой кромкой поднялась упыриная рука – вся почерневшая, сплошь покрытая лопнувшими волдырями и глубокими язвами. С ладони и запястья свисали отслоившиеся, скрученные в трубочку полоски сухой кожи. Тонкие пальцы судорожно царапали камни хрупкими обломанными когтями.

– Не думал я, что когда-либо буду проявлять милосердие к этим тварям, – процедил сквозь зубы Всеволод.

А вот уже и вторая рука шарит рядом с первой в поисках надежной опоры.

– На самом деле ты поступал так всегда, когда убивал их, – отозвался Бернгард.

Упыриные руки подтянули голову. Не голову даже – шишковатый череп, почти полностью уже лишенный кожи. Сквозь рваную дымящуюся плоть выпирают кости. Слепо зияет разверстая чернота пустых глазниц. Слабо шевелится раззявленный в визге безгубый рот.

– И сегодня тебе тоже придется быть милосердным, русич. Возможно, милосерднее, чем когда-либо. Как и мне. Как всем нам.

– Вж-ж-жих…

Бернгард единым махом снес и обе руки, и голову. Содрогающееся тело скользнуло вниз, марая камни густым черным следом. Но над обрывом уже поднимались новые облезлые руки и слепые черепа. А сзади послышались смачные удары боевой стали о разбухшую плоть и податливый хруст ломких костей. До выставленного на берегу заслона тоже добрались первые упыри.

Князь-магистр с лязгом опустит забрало.

– А вот теперь пора, русич. Вперед!

Они не сошли, не сбежали – они свалились на головы напиравшим снизу тварям. Сверзлись, не поломав плотного клинообразного строя. Ударили как с седла. Как на полном скаку.

Да, Бернгард был прав: на солнце истреблять темных тварей оказалось много проще, чем в ночной тьме. Ослепшие, ослабевшие, беспомощные кровопийцы не могли причинить сколь либо серьезного ущерба. Упыри двигались вяло, сами подставляясь под серебрёную сталь. Ответные удары длинных гибких рук были хлесткими, но бесполезными, а зачастую – откровенно вредными для наносивших их. Такие удары не столько рвали доспех противника, сколько вышибали из размякших и обожженных дланей брызги черной слизи, ошметки плоти и осколки кости. Бьющая нечисть теряла пальцы, а порой и вовсе руки целиком отрывались от изъязвленных солнцем плеч.