Годы эмиграции - Вишняк Марк - Страница 88

Я не стал возражать, считая, что с своей точки зрения они, может быть, и правы. Но работать "на авось" даже полтора года (в лучшем случае) я и физически не мог при других своих обязанностях и возрасте.

Небезынтересна и судьба, выпавшая на долю моей статьи "Право убежища". Она касалась, в общей форме, болезненного вопроса о насильственной репатриации или выдаче английскими и американскими властями, по требованию Советов, русских беженцев и эмигрантов.

До этого я прочитал на эту тему лекцию, устроенную мне Г. П. Струве в Калифорнийском университете в Беркли, и напечатал ее в "Новом Журнале". Предложенная в переработанном виде нескольким американским журналам, она была отвергнута единодушно всеми, с выражением "сожаления", но без указания мотивов. Интересен отказ главного редактора трехмесячника "Political Science", издающегося Колумбийским университетом для Академии политических наук. Известный Дюма Мэлон был откровенен и объяснил отказ тем, что он - или они "держали у себя мою рукопись, дольше, чем он того хотел бы. Это удачная статья и {260} имеет дело с важным сюжетом". Тем не менее с истечением времени редактор пришел к убеждению, что она не вмещается в сжатую программу его трехмесячника. Соответственно он вернул ее "с сожалением и в надежде, что она найдет место в другом издании". Так как она носила юридический и гуманитарный характер, он полагал, что "какое-либо юридическое издание предоставит лучшую возможность" мне.

Пришлось встретиться в Америке - дважды - и с худшей практикой, чем отклонение статьи за слишком долгим ее пребыванием в недрах редакции.

Принятая к напечатанию статья о "Сионских протоколах" была мне возвращена редактором небольшого нью-йоркского журнальчика на идиш. А 18 октября 1949 года председатель Правления по изучению России в Сиракузском университете уведомил меня, что был совершенно неосведомлен, почему "Russian Review", к которому мой корреспондент был причастен, вернуло мне самим же редактором одобренную для напечатания статью, - назвав это "совершенно необычной процедурой".

За свою жизнь я привык к тому, что меня постоянно критиковали и бранили за "характер", за взгляды, за то, что я выставляю себя на показ, - близкие в лицо, чужие и недруги публично и даже в печати. Несмотря на это у меня сохранились до интимности хорошие отношения не только с некоторыми родственниками и друзьями. Это сказывалось в личном общении и переписке с посторонними, часто меня трогавшей и поражавшей, - казавшейся незаслуженной. Я участвовал во многих общественных и политических учреждениях, но лично никогда не бывал объектом публичного признания или "чествования", - до 70-летнего возраста.

Тогда впервые "Социалистический Вестник" от имени редакции и "Новое Русское Слово" в статье В. Зензинова не только отметили этот факт, но попутно наговорили по моему адресу множество комплиментов, которые я считал и считаю преувеличенными. "Социалистический Вестник" не скрыл, что я "беспокойный человек", не утративший "способности волноваться" по поводу больших, и не только больших, событий общественно-политической жизни... упорно и настойчиво боровшийся за то, что считал правдой". "Социалистический Вестник отметил также, что, как "староверу народничества", мне "нелегко было найти путь к тесному сотрудничеству с социалистами-демократами", которые поэтому "тем более это ценят".

Объективности ради должен добавить, хотя бы через 16 лет, что и другая сторона, то есть руководители "Социалистического Вестника" и, в первую очередь, главный его редактор Р. А. Абрамович и с ним Шварц, Николаевский и Денике, относились к "староверу народничества" с необычной для марксистов предупредительностью и терпимостью. Не припоминаю ни одного случая конфликта или даже расхождения между мной, как автором и сотрудником, и редакцией "Социалистического Вестника". Единственным неприятным воспоминанием осталось сообщение о том, что редакции, в лице Абрамовича, высказано было неодобрение на собрании меньшевистской организации за допущение в моей статье по адресу былой {261} "Искры" таких слов как - "недоброй памяти". Я понимал этот совершенно чуждый мне пиетет, как и мог положительно расценить порицание редакторам "Социалистического Вестника" за допущенное ими отступление от ортодоксального почитания былого "культа": оно ярко иллюстрировало, как "Социалистический Вестник" 40-х и последующих лет в Америке резко отличался от "Социалистического Вестника" берлинского и парижского его периодов.

Я был постоянным участником редакционных собраний "Социалистического Вестника" не только после выхода очередного номера, но и при проектировании нового. Меня даже называли членом редакции, и я шутил, что я "не то в браке, не то вне брака". Во всяком случае я очень ценил участие в редакционных собраниях - они были не только интересны, но часто и весьма поучительны и не тем только, что были необычны для русской марксистской традиции, но и по существу. Николаевский, а иногда и Денике, поражали своей памятью, которая и через 40 лет сохранила подробности крупных и мелких, давно забытых политических событий и происшествий.

Свою статью обо мне Зензинов мотивировал желанием мести, "отплатить тою же монетой, но без прикрас и не жалея", за то, что двумя годами раньше, когда ему исполнилось 70 лет, я будто бы наговорил по его адресу "много - слишком много - лестного". Последнее было верно, но коварный план отмщения Зензинову не удался. Он наговорил мне не меньше лестного, чем я ему, разбавив лестное обо мне, как авторе и человеке, указанием на "боевой темперамент", на неумение и нежелание "прощать", которое он (то есть я) считает "квакерством", признаком слабоволия и малодушия и т. д.

Когда мне исполнилось 75 лет, меня "чествовали" только в Тайм, где эта дата совпала с моей полуотставкой. Но это было скорее формальное празднование. На немноголюдной "парти" по окончании работы мне был поднесен традиционный портфель с моей монограммой, и мы с устроителем собрания обменялись несколькими фразами приветствия и благодарности. Другой характер приняло "чествование" пять лет спустя.

Я был не только польщен почти "некрологическим" восхвалением в печати, но искренне удивлен, даже изумлен тем, что прочел не только в парижской "Русской Мысли", в которой продолжал еще сотрудничать, и в идишистском "Форвертс", но даже в нью-йоркском "Новом Русском Слове", в котором давно уже перестал писать.

Большое удовлетворение доставило, что все обо мне писавшие, не сговариваясь, единодушно подчеркивали мою "верность себе и другим" и, главное, идеям: демократии, правде, справедливости и "забытым словам о совести и чести" и, тем самым, непримиримому отношению к большевикам-коммунистам. Это всё подкреплялось цитатами из того, что я писал на протяжении сорока лет: в 1937, 1942, 1946 и 1954 годах. Свидетельствуя, что, как ни изменилось многое с тех пор, "многое остается злободневным и сейчас", писал Г. Струве, озаглавивший свою статью, как и я в 1942 году, - "Правда антибольшевизма". "Русская Мысль" сопроводила его статью {262} статьей редактора С. А. Водова - "Русский демократ".

А в "Новом Русском Слове" появилась "слишком даже лестная", по выражению Шварца, статья Гр. Аронсона, который срезюмировал из "Дани прошлому" всё политически наиболее существенное и для меня ценное и сделал это так, что и я не мог бы сделать лучше, - хотя бы потому, что не мог бы сопроводить резюме сочувственным комментарием, как Аронсон. Мало сказать, что я был приятно поражен, я был изумлен, когда прочел эту статью в "Новом Русском Слове" и тотчас же взялся за телефон, чтобы поблагодарить автора и редактора газеты за то, что тот поместил такую статью. М. Е. Вейнбаум на это заметил: "Что же в этом удивительного?" Я объяснил, что это было для меня совершенно неожиданно, хотя бы потому, что "Новое Русское Слово" сочло нужным и возможным в первую годовщину смерти Кусковой помянуть ее - и заодно меня - выдержками из ее писем к Вейнбауму с крайним порицанием меня. На это М. Е. заметил - и это побуждает меня сейчас упомянуть об этом диалоге: "Да, я был неправ, и я сожалею" ...