Тайный брак - Коллинз Уильям Уилки - Страница 30

На полу лежала клетка с бедной задушенной канарейкою, с тою самой канарейкой, с которой моя жена так мило разговаривала в тот вечер, когда я встретился с ней в первый раз. Почти вся голова канарейки была вытянута из клетки между тонкой проволокой, разогнутой хищными когтями кошки. Маргрета стояла у камина, и кочерга, только что пущенная ею, лежала на полу. Никогда еще я не видал ее в такой дивной красоте, как теперь, когда гнев охватил ее. Черные большие глаза расширились, и молнии сверкали из них сквозь слезы, отчего глаза казались еще больше. Кровь прилила к ее пылающим щекам. Ее полуоткрытые, дрожащие губы, казалось, требовали воздуха. Одной рукой она судорожно схватилась за камин, другой сжимала грудь, впиваясь пальцами в платье. Огорченный и оскорбленный такой неожиданной яростью, в которой застал ее, я не мог, однако, удержаться от невольного восхищения, восторженным взором я впился в нее. Даже ярость была очаровательна на этом очаровательном лице.

Около минуты она смотрела на меня неподвижно. Потом, когда я стал подходить к ней, она вдруг упала на колени перед клеткой и, громко рыдая, разразилась настоящим потоком проклятий и угроз против кошки, тут вошла мистрис Шервин и совершенным отсутствием такта только увеличила неприятное положение. Словом, эта сцена кончилась истерикой.

Не было никакой возможности в этот день уговорить Маргрету, как мне бы хотелось. Да и впоследствии я никогда не имел успеха в этом направлении, сколько раз ни случалось заговаривать мне о том. Если я только осмеливался, даже самым кротким и нежным образом и высказывая самую благородную любовь к птицам, намекнуть о том, как я был поражен и огорчен, увидев ее в припадке такого сильного гнева, то она сейчас же вместо всякого ответа заливалась слезами, а из всех возможных возражений против этого именно я никак не мог устоять. Будь я ее мужем не по имени только, будь я ее братом, отцом, другом, я дал бы ей выплакаться и потом все-таки серьезно стал бы ее увещевать. Но я был только влюбленным, и потому слезы Маргреты сейчас же превращали в глазах моих ее недостатки в достоинства.

Только подобные приключения изредка прерывали мирное и вообще блаженное состояние наших отношений. Проходили целые недели, и ни одно жесткое слово или суровое замечание не нарушало нашей сладостной гармонии. Со времени нашего предварительного разговора и с мистером Шервином мы не имели никаких неприятностей. Впрочем, последнее обстоятельство домашнего спокойствия следует приписать не мудрости Шервина, не моему личному благоразумию, а посредничеству Маньона.

Прошло много дней со времени нашей беседы с приказчиком под его кровом, а я, сам не знаю по какой причине, все еще не решался прибегать к его посредничеству, предложенному с такой любезностью. У меня осталось сильное впечатление, хотя несколько туманное, обо всем, что было сказано и сделано в этот вечер. Как ни странно это покажется, но я никак не мог решить вопрос: стал ли мне симпатичнее мой новый друг от своей краткой, но необыкновенной откровенности, или нет? Сам не знаю почему, но мне было неприятно получить от него одолжение, и это происходило не от гордости, не от ложной деликатности, не от недоверчивости и не от угрюмости — нет, это было просто необъяснимое отвращение, зародыш которого находился в боязни взять на себя тяжелую ответственность, хотя я и сам не понимал какого рода. Инстинктивно я удерживался, я страшился сделать шаг вперед, да и Маньон, с своей стороны, не подвигался тоже ни на шаг. Он сохранял все то же обращение, действовал по тем же принципам или привычкам, какие я заметил в нем сначала да и в тот вечер, когда разразилась гроза. С тех пор мы часто виделись, но он не делал ни малейшего намека на наш тогдашний разговор.

Поведение Маргреты, когда я сообщил ей желание Маньона быть нам полезным, скорее увеличило, чем уменьшило, мои недоумения. Мне никак не удавалось уговорить ее принять хотя малейшее участие в чем-нибудь, до него касающемся. Ни его жизнь, ни наружность, ни особенные привычки, ни скрытность в отношении его прошлого — ничто, казалось, не могло возбудить в ней ни любопытства, ни малейшего внимания к нему.

Конечно, в первый вечер его возвращения из Франции она проявила некоторую озабоченность в отношении его появления в Северной Вилле, и когда он наконец появился в нашем обществе, она как будто удостоила его некоторым вниманием. Теперь же в ее мыслях совершился непонятный переворот. Она сердилась и гневалась, когда я хоть немного настаивал в наших беседах на мистере Маньоне, можно было подумать, что ей ненавистно было видеть, что он разделяет вместе с ней мои мысли. Что касается до затруднительного вопроса, должны ли мы, или нет принять предлагаемые им услуги, то она, по-видимому, считала его слишком ничтожным, чтобы удостоить своего мнения.

Как бы то ни было, но скоро появились обстоятельства, которые заставили меня решиться. Какой-то богатый купец, приятель Шервина, давал бал. Шервин заявил решительно, что повезет на бал Маргрету. Мне было это неприятно, во-первых, потому, что меня мучила ревность, и ревность очень естественная, по причине особенности моего положения, меня мучила ревность при мысли, что моя жена явится на бал под именем мисс Шервин и будет танцевать с каждым представленным ей молодым человеком. Во-вторых, мне хотелось как можно скорее отучить Маргрету от ее общества до истечения назначенного срока, потому что я надеялся после этого времени окончательно переселить ее в высший круг. Когда мы бывали вдвоем, я излагал ей свои мысли по этому поводу и нашел ее совершенно готовой согласиться в этом отношении с моими планами. Честолюбивое желание подняться на высшую ступень общественной лестницы несколько трогало ее, и она начинала уже равнодушно смотреть на общество людей своего круга.

Я не мог быть так же откровенным с Шервином, но не раз уже упрекал его за страсть вывозить Маргрету на балы, когда это не нравилось ни ей, ни мне. Он отвечал мне на это, что Маргрета любит балы, что все молоденькие девушки любят их, что она, только чтобы угодить мне, притворяется, будто не любит выезжать, и что он не обязан никаким условием заставлять свою дочь чахнуть дома для того только, чтобы исполнить мой каприз. По случаю бала у его приятеля между нами случилась ссора, только на этот раз он твердо объявил мне, что исполнит непременно свою прихоть.

Раздраженный его упорством и грубым невниманием к моим чувствам и беззащитному положению, я забыл все свои сомнения и прямо обратился к Маньону с просьбой, чтоб он употребил свое влияние, которое недавно сам предложил мне в любое время, когда только я пожелаю.

Результат его вмешательства был так же быстр, как и решителен. На следующий вечер появился Шервин с запиской в руках и объявил, что он написал к своему другу письмо, в котором извинился, что дочь его не может принять приглашение. Он не произносил имени Маньона, но только угрюмо и отрывисто сказал мне, что по зрелом размышлении об этом предмете он раздумал по известным для него причинам и отказался от прежнего своего намерения.

Труден только первый шаг. Потом я уже без всякого колебания шел вперед и много раз прибегал к тому же средству. Когда мне хотелось лишний раз побывать в Северной Вилле, мне надо было только о том сказать Маньону, и на другой же день я тотчас получал на то позволение от главного действующего лица семейства. По милости того же тайного механизма я мог управлять по своему произволу появлением и исчезновением мистера Шервина, когда мы с Маргретой хотели оставаться вдвоем. Теперь я был почти уверен, что третье лицо не станет между нами, кроме мистрис Шервин, и то когда я этого хотел, а легко можно себе представить, что ее-то присутствия я хотел чаще всего.

Благоприятное для меня вмешательство моего нового друга всегда готово было к моим услугам, и он всегда находил средства спокойно оказывать такие одолжения людям, в которых он принимал столь искреннее и естественное участие.

Прощаясь с Маньоном в ту памятную ночь, я сказал ему, что принимаю его предложения как от друга, а на деле вышло, что я гораздо скорее сдержал свое слово и гораздо меньше проявлял в том благоразумия, чем действительно намеревался сделать, когда расставался с Маньоном у порога его дома.