Не говори никому - Кобен Харлан - Страница 10

Только не у Эрика Ву.

Гора мышц производила, конечно, впечатление, однако главным оружием Ву были руки – две цементные глыбы ладоней со стальными отвертками пальцев. Он тренировал их часами, приучая к жаре и холоду, давая немыслимые нагрузки, разрабатывая каждый палец в отдельности. Когда Ву начинал «работать», он мог разобрать человека по косточкам.

О таких людях, как Ву, всегда распространяют мрачные слухи, большинство из которых остаются лишь слухами. Тем не менее, Ларри своими глазами видел, как Ву убил человека, нажав определенные точки на его лице и животе. А другого схватил за уши и с тихим треском оторвал их одним движением пальцев. Еще Гэндлу «посчастливилось» стать свидетелем того, как Эрик убил четверых четырьмя разными способами, ни разу не использовав оружия.

Ни одна из смертей не была быстрой.

Никто не знал точно, откуда Ву появился. Поговаривали что-то о трудном детстве в Северной Корее… Гэндл не пытался выяснять. Он инстинктивно чувствовал: в некоторые дальние углы не стоит заглядывать. Одним из таких углов была темная сторона натуры Эрика Ву. Хотя смешно предполагать, что у него могла быть и светлая сторона.

Ву закончил заворачивать то, что осталось от Вика Летти, в виниловую пленку и поднял глаза. «Глаза убийцы, – подумал Гэндл, – ребенка войны из кинохроники. Этот монстр даже не потрудился снять наушники». Плейер Ву никогда не играл хип-хоп, рэп или рок-н-ролл. Нет, Эрик слушал записи успокаивающей музыки и звуков природы, носящие названия типа «Океанский бриз» или «Журчащий ручей».

– Отвезти его к Бенни? – осведомился Ву.

Его голос обладал смешной хрипотцой, напоминая говорок какого-то мультипликационного персонажа.

Гэндл кивнул. Бенни был владельцем крематория.

– А заодно избавься вот от этого. – Ларри протянул Эрику пистолет.

В гигантской ручище Ву тот выглядел смешной и бесполезной игрушкой. Силач нахмурился, недовольный тем, что Гэндл предпочел такую безделицу его уникальным пальцам, но молча сунул оружие в карман. Двадцать второй калибр оставлял микроскопические раны, которые почти не кровоточили. Та кровь, которая все же вытекла, впиталась в заблаговременно подстеленную виниловую ткань. Вот так, без шума и пыли.

– Потом, – сказал Ву. Он поднял тело одной рукой, словно легонький кейс, и вышел.

Гэндл кивнул в знак прощания. Надо сказать, что от предсмертных мучений Вика Летти он не испытал ни удовольствия, ни дискомфорта. Это просто работа. Ларри должен был удостовериться, что у этого недомерка не осталось ни сообщников, ни припрятанных доказательств, которые мог бы найти кто-то из посторонних. Сделать это можно лишь одним путем – доведя «клиента» до необходимой кондиции.

В конце концов, выбор был очень прост – семья Скоупов или Вик Летти. Скоупы хорошие люди, они никогда не трогали Вика. Тот, со своей стороны, попытался задеть их фамильную честь. Так кто больше виноват – честные, добропорядочные граждане или присосавшийся к ним паразит, пытающийся делать денежки на чужих ошибках? Выбор очевиден.

Мобильный телефон Гэндла завибрировал. Он вытащил трубку.

– Да?

– Тела, найденные на озере, опознаны.

– И что?

– Это они. Боже мой, это Боб и Мел.

Гэндл прикрыл глаза.

– Что же это, Ларри? – волновался голос в трубке.

– Не знаю.

– А что нам делать?

Ларри Гэндл понимал, что здесь у него нет выбора. Придется все рассказать Гриффину Скоупу. Неприятный выйдет разговор. Восемь лет. Целых восемь лет прошло. Гэндл потряс головой. Старикан будет страшно расстроен.

– Я возьму это на себя.

6

Ким Паркер, моя теща, – настоящая красавица. Они с Элизабет были так похожи, что ее лицо для меня – живое воплощение того, что было бы, если бы не… Но смерть Элизабет здорово подкосила Ким. Сейчас она выглядит изможденной, глаза потухли, будто что-то подтачивает ее изнутри.

Дом Паркеров претерпел мало изменений с начала семидесятых – полированная мебель, синий, в белую крапинку, ковер от стены до стены, камин из фальшивого камня, как в фильмах про семейку Брэдди.[9] В одном из углов сложены столики на колесиках с пластиковым верхом и металлическими ножками. Кругом развешаны картинки с клоунами и рокуэлловские настенные тарелки.[10] Единственная современная вещь в доме – телевизор. За прошедшие годы маленький черно-белый ящик сменил его цветной потомок с пятидесятидюймовым экраном, гордо занимающий парадный угол гостиной.

Ким сидела на той самой кушетке, где так часто валялись мы с Элизабет. При мысли о том, сколько могла бы порассказать эта вещь, умей она разговаривать, я невольно улыбнулся. Впрочем, потертая лежанка, расписанная слишком яркими, на мой взгляд, цветами, хранила не только эротические воспоминания. Именно сидя здесь, мы вскрыли конверты с сообщениями о том, что приняты в колледж. Смотрели в обнимку «Пролетая над гнездом кукушки» и старые фильмы Хичкока. Зубрили уроки, я – сидя, а Элизабет – положив голову мне на колени. Здесь я объявил Элизабет, что решил стать врачом – знаменитым хирургом, как думал тогда. А она в ответ сообщила, что выучится на юриста и будет работать с детьми. Элизабет всегда переживала за обездоленных ребятишек.

Во время первых институтских каникул она устроилась на лето в организацию, занимавшуюся спасением бездомных или сбежавших детей в самых злачных кварталах Нью-Йорка. В одну из вылазок на Сорок вторую улицу я поехал с ней. Машина курсировала туда-обратно по грязной дороге в поисках детей, которым нужна помощь. Элизабет подобрала четырнадцатилетнюю наркоманку, такую грязную, что моя подруга вся испачкалась сама. Я сморщился от отвращения. Поймите правильно, я вовсе не горжусь этим. Разумеется, бродяги тоже люди и все такое прочее, да только – буду с вами честен – грязь мне противна. Правда, жене я тогда помог. Скривившись.

А Элизабет никогда не морщилась. Это был какой-то особый дар. Она брала бездомных детей за руки. И даже носила их на руках! Ту девочку она отмыла и разговаривала с ней всю ночь. Элизабет смотрела детишкам прямо в глаза и верила, что все люди рождены хорошими и заслуживающими человеческого обращения. Желал бы я обладать той же наивностью.

До сих пор гадаю, сохранила ли она этот дар, умирая. Верила ли по-прежнему в гуманность и другую наивную чепуху? Надеюсь, что да. Хотя, боюсь, Киллрой мог выбить из нее остатки веры.

Ким Паркер сидела очень прямо, аккуратно положив руки на колени. Она всегда хорошо ко мне относилась, хотя во времена моей с Элизабет юности обе пары родителей были обеспокоены нашей, на их взгляд, чересчур тесной близостью. Им хотелось, чтобы мы общались с другими сверстниками, заводили больше друзей. По-моему, это нормально.

Хойт Паркер, отец Элизабет, еще не пришел с работы, поэтому мы с Ким болтали ни о чем, или, другими словами, обо всем, кроме Элизабет. Я старался не сводить глаз с лица Ким, потому что знал: каминная доска уставлена фотографиями ее улыбающейся дочери. Мне трудно было смотреть на них.

Она жива…

Я никак не мог в это поверить. Человеческий мозг, как я знал со времени учебы в медицинском институте (не говоря уже о нашей семейной истории), может причудливо искажать действительность. Не хотелось думать, будто я тронулся настолько, что сам создал повзрослевший образ Элизабет. Но с другой стороны, ни один псих не считает себя сумасшедшим. Взять хотя бы мою маму – интересно, понимала ли она, что больна? Ведь мать пыталась даже заниматься самоанализом.

Скорее всего, не понимала.

Мы поговорили о погоде. О моих пациентах. О работе Ким. А потом теща поразила меня до глубины души.

– Ты с кем-нибудь встречаешься? – спросила она. Это был первый личный вопрос, который Ким задала мне за все время нашего знакомства. Он меня просто ошарашил. Я попытался угадать, что именно она хочет услышать в ответ.