Светлана - Артюхова Нина Михайловна - Страница 20

Не прошло и пяти минут, как Славик уже сидел на коленях у Зинаиды Львовны и, обняв ее за шею, шептал на ухо:

 — Я вас люблю!

Ирочка с озабоченным видом несколько раз выходи­ла в соседнюю комнату и возвращалась обратно. Потом попросила Зинаиду Львовну:

 — Вы зайдите к нам в спальню, там Сережа лежит, он болен, он вас еще не видел!

В спальне — в два ряда сияющие никелем и белыми одеяльцами кровати. На одной из них лежал серьезный мальчуган, подперев кулачками подбородок.

Зинаида Львовна подсела к нему:

 — Чем же ты болен, Сережа?

Он ответил с терпеливым вздохом:

 — Животиком.

Когда ребенок хворает в семье, сколько взрослых лю­дей хлопочут около него, волнуются, стараются развлечь! И порой сколько капризов в комнате маленького боль­ного!

В этой комнате тихо. Няня — за дверью. Она только иногда заглядывает проверить: спит Сережа или нет, не повысилась ли температура, приносит поесть. Она од­на, а ребят двадцать человек.

Что делает мальчуган? Он даже не умеет читать. Скучает? Должно быть, ребята, когда их так много, очень возбуждаются к вечеру, и самое разумное для больного — это именно поскучать, полежать в тишине. Но не всегда хочется делать разумное.

Пока Зинаида Львовна разговаривала с ним, в спо­койный, деловой шум игры ворвались высокие ноты — запищали девочки: драчун Вася опять ущемил чьи-то интересы.

На этот раз Ирочка не стерпела и дала сдачи. К пис­ку девочек присоединился громогласный мальчишеский рев. Захлебываясь от гневных слез, Вася выкрикнул:

 — Она меня ботинкой ударила!

 — Неправда! — с не меньшим гневом и с сознанием своей правоты возразила Ирочка. (Она почему-то наду­мала переобуваться, и одна ножка у нее босая.) — Вовсе я его не била ботинкой! Я его чулкой ударила! С пугови­цей!

 — А мне с пуговицей больно!

Вмешалась няня — успокоила обиженных, пожурила и утешила обидчика. Сообщила кстати, что нужно гово­рить «ботинок», а не «ботинка», и то же самое относи­тельно чулка. Потом самому младшему из всей компа­нии потребовалось внеплановым образом менять шта­нишки.

 — Беспокойный народец, — сказала Зинаида Львов­на. — Должно быть, к вечеру у вас прямо голова кругом идет.

Няня, сидевшая на низеньком стуле, ответила, при­стегивая помочи смущенному малышу:

 — А знаете, нет!

Зинаиде Львовне понравилось, как искренне и доб­родушно она сказала это. И лицо у няни было приятное, чуть-чуть насмешливое, чуть-чуть усталое, с еле замет­ными морщинками около глаз и губ.

Терпение? Профессиональная привычка? Да, конеч­но. Но, кроме терпения и привычки, чтобы ответить вот так, нужна любовь.

В передней Зинаида Львовна раскрыла свой неболь­шой, но довольно-таки увесистый чемодан и сказала Наталье Николаевне:

 — А это новогодний подарок от моих ребят вашим ребятам.

 — От ваших ребят? — переспросила Наталья Нико­лаевна. — Сколько же их у вас? Я думала, что у вас только один сын.

 — Сын один, а ребят много. Пожалуй, даже больше, чем у вас в детском доме. — Она пояснила: — Ведь я в библиотеке работаю.

В чемодане оказались книги, правда не новые, но чи­стенькие, аккуратно подклеенные и переплетенные.

 — Вот за это спасибо! — сказала Наталья Николаев­на. — Читают у нас жадно. Да книги-то какие хоро­шие!

Зинаида Львовна улыбнулась и опять стала очень похожей на Костю.

 — А разве можно дарить плохие? Я им прямо сказа­ла: скучных книг не повезу. Если хотите дарить — толь­ко то, что вам самим нравится.

Уже в вагоне Зинаида Львовна спросила Светлану:

 — А тебе не жаль уезжать от ребят, от Натальи Николаевны, от елки?

Светлана ответила честно:

 — Жаль, конечно... А все-таки мне хочется к вам поехать.

 — Ты не успела поужинать. Хочешь пирожков?

Каждая хозяйка печет пироги по-своему, и каждые новые, незнакомые пироги кажутся особенно вкусными. К тому же в поезде почему-то всегда есть хочется.

 — А елка и у меня будет, — сказала Зинаида Львов­на. — Конечно, не такая большая, как у вас в зале стоит.

Домашние пироги, ожидание праздника... А в метро и на вокзале Зинаида Львовна вела Светлану за руку — боялась, что потеряется в толпе. В поезде заботливо уса­дила подальше от двери, чтобы не продуло, а шубку по­советовала расстегнуть и надеть внакидку.

Это так напоминало поездки с мамой...

Первый раз Светлана думала о матери без острой боли, а с грустной нежностью.

А Зинаиду Львовну не только радовала возможность доставить девочке удовольствие. Светлану привез в Мо­скву Костя. Она видела Костю там. С ней можно было говорить о Косте.

От Кости как раз накануне пришло письмо — ново­годнее, поздравительное. Костя просил не беспокоиться о нем: «У нас сейчас тихо». Судя по газетам, так оно и было, и эта «тишина» смягчала — ненадолго! — неот­вязную тревогу, с которой ни днем, ни ночью не рас­стается мать солдата.

По сравнению с детским домом квартира Зинаиды Львовны показалась Светлане совсем игрушечной. Две маленькие комнаты и маленькая столовая между ними. В столовой — круглый стол, узенький буфет, диван не­превзойденной мягкости и почти полное отсутствие сво­бодного пространства.

 — Я на этом диване буду спать?

Диван по сравнению с другими, знакомыми Светла­не диванами казался потертым, стареньким и некраси­вым. Но в нем была милая старческая доброта и снисходительность. На него можно было и с ногами забрать­ся и кувыркнуться разика два — он не обиделся бы.

 — Да, придется спать здесь, — сказала Зинаида Львовна. — Костя писал, чтобы устроить тебя у него в комнате. Но он забыл, что не все разделяют его вкусы. Вот посмотри, на чем он спит, пощупай.

Светлана сделала от дивана четыре шага и очути­лась в Костиной комнате.

 — Понимаешь, до седьмого класса у него была нор­мальная кровать с сеткой, а потом решил закаляться — и вот, устроил себе... Да ты сядь, посмотри, что это за прелесть.

Светлана присела на нечто вроде кушетки, покрытое пестрым ковром.

 — Да ведь это почти голые доски!

 — Вот именно. У них в школе французский язык проходили, так ребята Костину кровать прозвали "quel quе chosе", то есть «что-то», «нечто», «что-нибудь». А Ко­стину комнату звали «кэлькэшозницей».

Светлана засмеялась. Ей нравилось, что в этой ма­ленькой комнатке все было так, будто Костя ушел куда-то совсем ненадолго. Вернется — возьмет книжку с пись­менного стола, или станет писать — чернила есть в чер­нильнице, или раскроет альбом с фотографиями...

 — Хочешь, посмотри фотографии. Тут многое Костя сам снимал... А я пока ужин разогрею.

Зинаида Львовна то выходила из столовой в кухню, то возвращалась опять. Светлана раскрыла альбом.

На первой странице — Костин класс. В середине — большая учительница, а кругом нее мелкота, девочки и мальчики вместе. Ребята сидят на стульях, другие сзади стоят, а внизу, прямо на полу, — три мальчугана, сло­жив ноги по-турецки. Один из них — Костя,

Ох, и веселое, предприимчивое у него лицо! И надо сказать — очень мало изменился.

Рядом с учительницей, вполоборота, должно быть, первая ученица сидит, отличница на всю школу — по крайней мере, у нее такой вид — гордая! Или это просто кажется, потому что тяжелые косы оттягивают голову девочки назад?.. Очень знакомыми показались Светлане тяжелые косы, прямая линия бровей... Светлана быстро перевернула страницу.

Кэлькэшоз. На нем — Надя. Уже не маленькая де­вочка. Почти такая же, как та «одна знакомая», что по­казывал Костя, только великолепные косы не заложены узлом сзади, а свисают вперед, во всю мощь. Надя си­дит властно, по-хозяйски, поджав под себя ноги, и с гор­дой улыбкой и чувством собственности смотрит не в учебник литературы, раскрытый у нее на коленях, а пря­мо в аппарат — или на того, кто снимает?

На соседней фотографии, на том же кэлькэшозе, в тот же солнечный день — Костя. Солнце успело отойти только на одну полоску обоев. На коленях у Кости все тот же учебник литературы. Внизу подпись в стихах, сде­ланная не Костиной рукой: