Небо и корни мира - Тулянская Юлия - Страница 91

– Ты тогда вернешься?

– Может быть, уже тогда. Но ты жди, когда снег начнет таять. Вот тогда мы с отцом точно вернемся. Слушайся бабушку Кейли, помогай ей и Мышонку, ладно? Лорд Олверон будет рассказывать разные истории. Не мешай Мышонку учиться, а лучше сам слушай и запоминай.

Бывший король Олверон продолжал начатое Нейви дело: взялся учить Мышонка не только грамоте, но и истории, и математике, и землеописанию. Крес часто подолгу сидел рядом.

– Когда настанет весна, я вернусь, – обещала Девонна.

Вернувшись домой, вестница уложила сына в постель, накрыла одеялом. В покое было темно, но Девонна не зажигала свечу: она сама светила мягким сиянием. Кресу это нравилось больше, чем засыпать при свече. Он тоже немного умел «светиться, как мама», только слишком ярко и поэтому совсем недолго: они с Мышонком однажды нарочно забрались в темный чулан, и Крес на минуту показал «братцу» сияние.

Девонна стала напевать колыбельную, и скоро маленький Крес уснул. Вестница еще долго сидела на краю кровати, тихо гладя волосы сына.

Яромир пришел за женой в доспехах, без шлема, поспешным шагом. «Девонна, ты готова?» – окликнул он с порога. Дружина уже собралась. Яромир сам оседлал для жены светло-серую кобылу и под уздцы привел во двор. Девонна вышла, одетая по-дорожному, и радостно замерла. В дни болезни Яромир сильно поседел. Девонна привыкла к тому, что голова у него почти белая, лишь изредка сквозь седину блеснет темно-русая прядь. Но в косых лучах утреннего солнца, в которых волосы Яромира приобрели даже какой-то рыжеватый отсвет, Девонна увидела, что все стало наоборот. Не седые волосы захлестывали последние темно-русые пряди, теперь остатки седины сами тонули в копне темных волос, отсвечивая на солнце медью. Лицо Яромира, казалось Девонне, тоже стало моложе. Но это могло только почудиться ей, а седины в волосах ее мужа и впрямь становилось все меньше, как меньше становится белизны в шерсти горностая, когда он меняет шкуру с зимней на летнюю.

Войско выехало из Даргорода рано утром. Путь лежал в Волчий Край, в великую степь, на горизонте которой дымились сопки и клубилась мгла над Туманным урочищем.

Волчья степь никак не хотела засыпать на зиму. Старики-кочевники у костров качали головами:

– Люди с запада приезжали, искали плохое место в урочище. Нашли, потревожили демонов. Степь беспокоится. Все пошло не так. О благословенные предки!

Любой кочевник, даже малый ребенок, которого отняли от груди матери и впервые посадили на лошадь, знает, какой у степи закон. Когда день становится короче, сохнет ковыль, тянутся над степью стаи птиц, начинает мелкой крупой сыпаться снег. В это время засыпают летние соседи кочевников по степи: девы-ковыльницы, овражники из степных балок. После первых морозов уже не увидишь ни одной светящейся бабочки-ночницы. А на смену им приходят зимние соседи – вьюжницы и вьюжники, что пляшут зимой в снежном ветре. Если кто породнился с ними, у того в стойбище живут светловолосые дети. Они не боятся холода, в лютую стужу ходят, распахнув на груди меховые куртки, и могут заговорить метель, чтобы она улеглась.

Но в нынешнем году что-то странное творится в Волчьей степи. И зимние соседи уже пробудились, и летние на покой не идут. По ночам степь вся светится, как в ночь летнего солнцеворота – ночницы сидят на сухом ковыле, кружат над кибитками.

– Беда в степи? – спрашивает морщинистый старый степняк.

Его четвертый сын взял в жены ковыльницу. Она родила дочку, и теперь в кибитке у сына есть две женщины, которые могут рассказать, что чувствует степь.

– Нет, отец, – отвечает ковыльница-невестка, почтительно подавая свекру чашку с кислым напитком из кобыльего молока. – Доброе чувствует. Радуется.

– Сколько лет на свете живу, такого не было, и отец не рассказывал, и дед, – заворчал старик.

– Большое войско идет по степи, – сказала невестка, у которой из-под длинных черных волос видны были острые звериные уши. – И пол-луны не пройдет – будет здесь. Наш стан стоит на его дороге.

– Нам уходить? – тревожно гадал старик. – На юг табуны гнать?

Ночью в степи светились ночницы, а днем крутились над ковылем воронки пылевых вихрей. Жители кибиток выходили по ночам, щурили узкие глаза, смотрели в даль окоема. Полуземнородные успокаивали родичей-людей: никакой опасности нет, степь не боится, ее народу ничто не грозит. Мать-степь знает, кого она ждет.

И кони не тревожились, а кони не хуже ковыльниц чувствуют опасность…

Старшие советовались. Они слышали от отцов и дедов, матерей и бабок, которые давно уже ушли к предкам, что степь веками ждет одного особенного человека – из тех, что живут в городах и в домах, стоящих на земле. Придет этот особенный человек неведомо когда, может, пройдет десять зим, может сотня или тысяча. Степь вечная, ей все равно, она не устает ждать. Человек этот должен освободить предков. Он спустится в Туманное урочище и навсегда уничтожит плохое место, где мучаются под землей предки.

Неужели и правда наступило время, когда этот человек должен проехать через степь?

Войско двигалось по бескрайней степи. Впереди ехали проводник Далибор, Яромир и Девонна.

Далибор больше не закрывал лицо, подставляя его ветру степи. Он знал, что Лени сейчас в лекарском обозе, далеко в хвосте войска, и она не может видеть его. Но Далибор все время чувствовал себя так, будто она рядом и то молчаливо поддерживает его одобрительным взглядом, то ободряет: «У тебя красивое лицо. Ты живой».

Лекарка Ликсена тоже ехала в обозе. Она удивленно оглядывалась вокруг. Ей, дочери дубровника, непривычно было среди бесконечного степного простора. Иногда к ее телеге подъезжал Крес со своим неразлучным стремянным и махал рукой.

– Эй, Ликсена! Полосатая Ликсена!

– Соскучился? – смеялась она.

Впереди на дороге завихрялась пыль.

– Я слыхал, в эти вихри, что крутятся, нельзя стрелять, – поделился Крес. – Выстрелишь – ранишь соколика, наконечник стрелы будет в крови. Соколик, если человеку покажется, – он черно-сизый, маленький, как чеглок, только сам он – птица-вихрь. Мне нянька рассказывала, а мать бранила ее, чтобы не учила меня дружиться с нечистью.

Две недели войско в степи не встречало человеческого жилья. Только полевицы стояли в ковылях и, нисколько не прячась, провожали воинов взглядом. Легкие пылевые вихри взметались перед копытами коней, а в сумерках ночницы летали вокруг дружинников и осыпали их светящейся пыльцой. Когда Яромирова дружина переходила вброд мелкие ручьи, из прибрежных камышей глядели местные побережники. Волосы у них были пестрые, как у камышовых котов, и так же горели глаза – даже днем. В холодном степном тумане, который перед рассветом падал на стан, – и там жили какие-то существа. Неясные фигуры бродили по утрам вокруг шатра Яромира и Девонны.

Яромир чувствовал всю степь, от края и до края. Ветер словно доносил до него слова, звучащие у него в голове, как шум сухого ковыля: «Травы степи кланяются тебе. Степь открывает тебе дорогу». Малый Гриборкен был взволнован. Обычно он дремал под рубашкой у Яромира, но как только дружина миновала границу степи, ящерка забралась ему на плечо и слезала только во время ночлегов, отправляясь греться прямо в пламя костра. Малый Гриборкен настороженно прислушивался к чему-то. Великаны указывали на него друг другу. Шаманка Фьорвит говорила вождю Тьелвис:

– Близок час.

С помощью Малого Гриборкена Яромир ощущал, как ворочается в горах великий сородич каменной ящерки. Древний Гриборкен уже не видел тревожных снов: змей пробуждался. Яромиру чудились знакомые гулкие слова: «Старые горы расправят крылья, когда ты позовешь».

С того дня, когда в сердце зимнего леса вошла в него новая сила, Яромир все яснее слышал и понимал голоса гор, степи и даже тех мест, которые были совсем далеко. Девонна, заглядывая мужу в глаза, часто видела его отстраненный отсутствующий взгляд, напряженное лицо, словно он вслушивался в происходящее вблизи и вдали. Они ехали рядом по степи.