О декабристах - Волконский Сергей - Страница 15

В отобранной от княгини Волконской в Иркутске подписке значилось, между прочим, что местные власти отказываются оказывать женам государственных преступников какую - либо защиту "от ежечасных могущих быть оскорблений от людей самого развратного класса, которые найдут в том как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ним участь, себе {81} подобною; оскорбления сии могут быть даже насильственные".

В такую-то среду приехала княгиня Волконская, среди них жила. И что же нашла? Заимствую из "Записок" следующий рассказ.

"Кроме нашей тюрьмы была еще другая, в которой содержались бегавшие несколько раз и совершившие грабежи. Их кандалы были гораздо тяжелее и работы труднее. Между ними находился известный разбойник Орлов, своего рода герой. Он никогда не нападал на людей бедных, а только на купцов и, в особенности, на чиновников; он даже доставил себе удовольствие некоторых из них высечь.

У этого Орлова был чудный голос, он составил хор из своих товарищей по тюрьме и, при заходе солнца, я слушала, как они пели с удивительной стройностью и выражением; одну песнь, полную глубокой грусти, они особенно часто повторяли: "Воля, воля дорогая". Пение было их единственным развлечением; скученные в тесной темной тюрьме, они выходили из нее только на работы. Я им помогала, насколько позволяли мои средства, и поощряла их пение, садясь у их грустного жилища. Однажды я вдруг узнаю, что Орлов бежал. Все поиски за ним остались тщетны. Гуляя как-то в направлении нашей тюрьмы, я увидела следовавшего за мной каторжника; это был когда-то бравый гусар, он мне сказал вполголоса: "Княгиня, Орлов меня посылает к вам, он скрывается на этих горах, на скалах над вашим домом, он уже давно там и просит вас прислать ему денег на шубу, ночи стали уже холодные".

Я очень испугалась этого сообщения, а между тем, как оставить несчастного без помощи? Я вернулась домой и взяла 10 рублей; я заранее сказала бывшему гусару, чтобы он за мной не следовал, но заметил бы то место, где я во время прогулки нагнусь, {82} чтобы положить деньги под камень. Он все исполнил, как я ему сказала, и тотчас же нашел их.

Прошло еще две недели, я была одна в своей комнате. Каташа еще не возвращалась со свидания с мужем, я пела за фортепиано, было довольно темно; вдруг кто-то вошел, очень высокого роста и стал на колени у порога. Я подошла - это был Орлов, "в шубе", с двумя ножами за поясом. Он мне сказал: "Я опять к вам, дайте мне что-нибудь, мне нечем больше жить, Бог вернет вам, ваше сиятельство". Я дала ему пять рублей, прося его скорее уйти. Каташа по возвращении из тюрьмы очень встревожилась от этого появления, да и было от чего, как вы увидите. Я легла поздно, все думая об этом разбойнике, которого могли схватить, и тогда Бурнашев не преминул бы повторить свои обычные слова - "вы хотите поднять каторжников". Среди ночи я услыхала выстрелы. Бужу Каташу, и мы посылаем в тюрьму за известиями.

Там все спокойно, но вся деревня поднялась на ноги, и мне говорят, что беглых схватили на горе и всех арестовали, кроме Орлова, который бежал, вылезши сквозь трубу, или вернее, сквозь дымовое отверстие. Несчастный, вместо того, чтобы купить себе хлеба, устроил попойку с товарищами, празднуя их побег. На другой день - наказание плетьми с целью узнать, от кого получены деньги на покупку водки; никто меня не назвал. Гусар предпочел обвинить себя в краже, чем выдать меня, как он мне сказал впоследствии".

Мы проследили внутренний образ княгини Марии Николаевны по письмам первых одиннадцати лет пребывания в Сибири. В это время ссыльным не позволялось писать, и вся скорбная летопись этих одиннадцати лет начертана тонким, изящным {83} почерком княгини. Эти одиннадцать лет начались в Благодатском руднике, где она нанимала в крестьянской избе каморку за десять рублей ассигнациями в месяц (три с полтиной) с дровами и водой; комнату эту она делила с княгиней Трубецкой. Продолжались эти одиннадцать лет в Чите. Здесь она жила в доме диакона, в верхнем этаже; к ним присоединилась их подруга, жена декабриста Ентальцева; комната просторная; дом стоял высоко над рекой, из окна вид на Алтайские горы, внизу ловили рыбу. Здесь, в Чите, родился у Марии Николаевны и умер в тот же день младенец Софья. Мария Николаевна упоминает в письме, как из кровати своей видела прошедшего перед окном Сергея Григорьевича, уносившего гробик...

Из Читы через два года ссыльные переведены в Петровский завод. Там княгиня сперва разделяла с мужем его камеру в каземате, а потом поселилась в собственном домике. О материальном быте наших изгнанников за это время поговорим ниже: им было нелегко, и на переписке всего этого периода лежит печать нужды, борьбы и терпения.

У меня было несколько портретов Марии Николаевны в ту эпоху, преимущественно акварели работы декабриста Николая Бестужева. В особенности один поражает своей мечтательной прелестью. Облокотившись на стол с красной скатертью, сидит она у раскрытого окна, в черном платье, подперев щеку рукою; широкие у плеч рукава, большой на плечах белый батистовый с прошивками воротник, волосы, как во времена Евгения Онегина, - собраны на маковке, а над ушами спадают локонами. В окно виден высокий мачтовый тын, около тына полосатая будка, и рядом с ней - с ружьем, в кивере часовой; за тыном крыша острога, Читинского острога.

{84} За спиной княгини, на стене висит портрет отца ее в генеральском сюртуке, - тоже работы Бестужева, копия с Соколова; и этот портрет отца ее тоже был у меня... Я не могу передать впечатления великой печали, которая дышит в этой маленькой картинке. Но всякий раз, как я смотрел на нее, мне слышались слова одного ее письма из Читы: "Во всей окружающей природе одно только мне родное, - трава на могиле моего ребенка".

X.

Материальное положение наших изгнанников было не легко. Перед своей гражданской смертью, в Петропавловской крепости Сергей Григорьевич написал свое завещание, которым отказывает свое состояние сыну своему Николаю. Между прочим, это последняя его полная подпись: "генерал - майор князь Сергей Григорьевич Волконский". Княгиня, как вдова, сохраняла право на свое приданое и на седьмую часть с имения мужа. Из своего достояния ей разрешалось в ссылке пользоваться десятью тысячами в год: тогда считали ассигнациями, это составляло немного больше трех тысяч. Этой суммы в тогдашней Сибири, пожалуй, и было бы достаточно; но вдруг по приказанию свыше она была сведена к двум тысячам ассигнациями. Между тем у Волконских родилось двое детей, расходы возрастали. Мария Николаевна в 1838 году обратилась с просьбой в III Отделение о том, чтобы ей было разрешено получать из собственных же денег несколько большую сумму ввиду расходов по воспитанно детей. Ей было отвечено, что по докладу ее прошения Государю Императору, "Его Величеству {85} благоугодно было отозваться, что в Сибири учителей нет, а потому воспитание детей требует не расходов, а лишь одного попечения родителей". Через год просьба была повторена и вторично отклонена. При таких обстоятельствах особенную ценность приобретает та репутация благотворительности и отзывчивости, которую стяжала княгиня Мария Николаевна в обеих Сибирях - Восточной и Западной.

Повторяю, материальное положение было тяжкое. Из собственных их писем, но еще больше из воспоминаний других декабристов, мы видим, как им приходилось трудно. Барон Розен говорит о княгинях Волконской и Трубецкой: "Странным показалось бы, если бы я вздумал подробно описать, как сами стирали белье, мыли полы, питались хлебом и квасом, когда страдания их были гораздо важнее и другого рода, когда они видели мужей своих за работою в подземелье под властью грубого и дерзкого начальства".

Трудность положения увеличивалась еще и тем, что небольшие средства, которыми располагала княгиня Мария Николаевна поступали чрезвычайно неаккуратно, задержки происходили и в Петербурге при высылке, и на месте, в канцеляриях губернатора и коменданта. На руки отпускалось очень мало; к сожалению, не могу наизусть сказать, во сколько определялась сумма тою расчетной книгой, которая была выдана княгини с предписанием "предъявлять оную по первому требованию".