Сталин - Волкогонов Дмитрий Антонович - Страница 97

Речь его была короткой, динамичной, запоминающейся. "Я прежде всего, естественно, должен поблагодарить вас за две вещи: во-первых, за те приветствия, которые сегодня по моему адресу были направлены, а, во-вторых, еще больше за то, что меня избавили от выслушивания юбилейных речей". Затем он сказал, что юбилеи надо отмечать по-другому, и заговорил о положении дел в партии. Успехи революции, победы, которые мы одержали, продолжал юбиляр, временно отодвинули от нас задачи, которые мы должны решать сегодня в самых различных областях. "...Нам предстоит громаднейшая работа и потребуется приложить труда много больше, чем требовалось до сих пор. Позвольте мне закончить пожеланием, - сказал Ленин, - чтобы мы никоим образом не поставили нашу партию в положение зазнавшейся партии"268.

Почему Сталин тогда, в вечер чествования вождя, решил отметить "ошибки" Ленина? Он сейчас не мог ответить на этот вопрос. Показать, что наркомнац не ручной? Выделиться? Или он знал, что Ленин не боялся никакой правды? Обо всем этом можно только догадываться. Во всяком случае, упоминание об этом выступлении первое время вызывало у самого Сталина чувство неловкости. Когда заместитель заведующего Центральным партийным архивом В. Адоратский обратился к Сталину с просьбой разрешить включить в сборник статей "О Ленине" его выступление на юбилейном вечере, тот отказался. Резолюция на письме была красноречивой:

"Тов. Адоратский.

Речь записана по существу правильно, хотя и нуждается в редакции. Но я бы не хотел ее печатать: неприятно говорить об ошибках Ильича.

И. Cт."269.

Позже, однако, его выступление, "отредактированное", попадет в Собрание сочинений Сталина. Неловкость, "ложная скромность", чувство совестливости покинут его довольно скоро. Уже в начале 1925 года он согласится с предложением В. Молотова о первом крупном увековечении своего имени. После этого Председатель ЦИК Союза ССР М. Калинин и секретарь ЦИК А. Енукидзе подпишут постановление Президиума Центрального Исполнительного Комитета, в котором говорилось:

"Переименовать гор. Царицын - в гор. Сталинград; Царицынскую губернию - в Сталинградскую; Царицынский уезд - в Сталинградский; Царицынскую волость - в Сталинградскую и ж.д. станцию Царицын - в Сталинград"270.

На дворе было 10 апреля 1925 года. После смерти Ленина прошло немногим более года. То было одно из первых "испытаний совести", которое Сталин не выдержал. Впрочем, никакого смущения от "скромного" согласия на массовые переименования Сталин не испытывал. Гегель, которого он невзлюбил за свои бесплодные попытки овладеть хотя бы "оглавлением" его философии, писал, что совесть - это "процесс внутреннего определения добра"271. У Сталина то, что люди называют совестью, уже находилось во внутреннем заточении. Его совесть раз и навсегда была лишена каких-либо шансов.

Уже в 1927 году газеты опубликуют "Приветствие сталинградской газете "Борьба", подписанное - "И. Сталин". Скоро это станет нормой. Я не раз задумывался: что мог испытывать человек, беря в руки газету (например, "Правду" 3 марта 1927 г.), где напечатано краткое изложение его речи на собрании в железнодорожных мастерских, носящих его имя? Ты жив, а твоим именем уже названы области, города, районы, предприятия, парки, газеты, корабли, дворцы культуры. Разве это не претензия на бессмертие?

Вот где иллюзия власти судьбы над временем! Ты жив, но ты уже бессмертен! Сталин знал, что свое время он переживет. Но бессмертие - еще не вечность!

...Таким был человек, ставший волею обстоятельств во главе огромной крестьянской страны.

Судьбы крестьянства____________________________________

Герберт Уэллс, изобразивший в своем публицистическо-книжном репортаже Россию "во мгле", не преувеличивал. Она произвела на него "впечатление величайшего и непоправимого краха". На необозримых, гигантских пространствах, на бескрайней плоской равнине, лежал и сотни тысяч деревень, с наступлением ночи погружавшихся в вековую мглу. Как сто, двести, триста лет назад...

Почти все мы имеем глубинные корни в крестьянстве. Когда в памяти возникают солнечные пятна детства, то видишь, чувствуешь, осязаешь как наяву: запах талого снега, краснозобых снегирей на заборе, потемневший лед на речке, тонкую, рваную полоску Саянских гор на юге, скрип санных полозьев на деревенской улице. И лица давно ушедших людей...

Своих пращуров мы знаем не дальше дедушек и бабушек. Попробуйте назвать имя и отчество ваших прабабушки и прадедушки? Почти наверняка не вспомните. Время унесло их в вечность. Даже мысленно все труднее попасть в навсегда ушедший мир детства. Иногда хочется представить всех своих ближайших предков за одним длинным фамильным столом. Потемневшие иконы увидели бы сидящих на лавках крестьян. Бородатые мужики в холщовых рубахах с заскорузлыми ладонями вечных трудяг, добрые и покорные глаза их жен, становящихся старухами в сорок лет, рожающих часто прямо на меже; множество светлоголовых ребятишек (из младенчества в детство входила лишь половина). Обязательно за столом сидели бы один-два старика с "Георгием", прошедшие турецкую, японскую, германскую войны. Общинная мораль, превыше всего чтящая православие, труд, семью. Отечество, руководила этими неграмотными людьми. Может быть, за столом и нашелся бы один грамотей, выписывавший "Ниву". Мужики, бабы, крестьяне... От них осталось сегодня лишь то, что мы сохранили в своей памяти, и, пожалуй, то, что осталось в некоторых из нас крестьянского: истовость в работе, бережливость, доверчивость, готовность прийти на "помочь" всем миром односельчанину.

В этом крестьянском мире еще в начале 30-х годов жило подавляющее большинство наших соотечественников. И в этом мире развернулась настоящая революция, похожая на побоище, санкционированное сверху.

Правда, первые жестокие схватки в деревне вспыхнули в ходе национализации помещичьих, удельных, монастырских земель. Созданные к середине 1918 года комитеты бедноты повели наступление на кулака. Более половины земель, принадлежавших кулакам, было отобрано. Конфискованные машины, скот были распределены между середняками и беднотой. Кулацкая прослойка уменьшилась. Деревня стала середняцкой. Нэп дал деревне возможность торговать после уплаты твердого налога. Еще при жизни Ленина, в конце 1923 года, Советская Россия продала другим странам около 130 миллионов пудов пшеницы. Тогда выглядела дикой, кощунственной сама мысль покупать хлеб... Продавать его - мыслью и делом естественным.