Тайна затворника Камподиоса - Серно Вольф - Страница 27

– Не-е-е-ет! – возопил Аманд. – Я невиновен! Да поверьте же вы мне, во имя Матери Господа нашего!

Он отчаянно дергался, крепко связанный веревкой:

– Я могу доказать! Это всего-навсего ловкость рук! Эй, люди добрые, позвольте мне показать вам!..

Удар фитильным запалом успокоил его. Бормоча непонятные слова, он, дергаясь, повис на лестнице.

– Продолжаю зачитывать приговор, – невозмутимо произнес отец Диего.

Собравшиеся на площади начали проявлять некоторое нетерпение. Они собрались здесь не для того, чтобы выслушивать долгие речи и нравоучения. Они желали видеть смерть и слезы. Им хотелось поглазеть на что-то особенное, они хотели испытать щекочущий нервы страх, возникающий всякий раз при виде людей, в муках испускающих дух.

– Ну, давайте, чего медлить-то! – выкрикнул кто-то.

– Поджигайте, наконец, колдуна! – заорал другой.

– Да пустите же красного петуха под дровишки! – заулюлюкал третий.

И еще чей-то особенно пронзительный голос:

– Да сгинут все содомиты и колдуны в аду! – это кричал не кто иной, как шут.

– Тихо, люди, тише! – урезонивал толпу палач. – Всему свое время. Вот дочитают приговор до конца...

Отец Диего передал свиток дону Хайме, как представителю светской власти, чтобы тот огласил меру наказания. Алькальд принял у него из рук пергамент и зычно начал:

Дон Хайме поднял глаза от документа:

– Вы имеете право на последнее слово, – обратился он к осужденным.

Феликс не пошевелился. Он стоял, закрыв глаза.

– Если есть Бог на свете, да простит он вас, – тихо проговорил он. Потом повернулся к Аманду: – Будь храбрым, малыш, скоро мы встретимся вновь.

– Я люблю тебя, – всхлипнул Аманд. У него тоже были закрыты глаза. – Я люблю тебя, я тебя люблю!..

Отец Диего невозмутимо проговорил, обращаясь к отцу Алегрио:

– Пожалуйста, отметьте, что даже перед лицом смерти оба осужденных не раскаялись. Проставьте дату, место и время. И оставьте достаточно места, чтобы после свершения наказания его преосвященство, я, а также граф Альваро де Лунетас и дон Хайме скрепили факт свершения казни своими подписями.

Алькальд вернул свиток отцу Диего. Словно по сигналу, толпа опять взорвалась криками. «Так, наверное, все происходило и в Древнем Риме на арене большого цирка, – с отвращением подумал отец Диего. – Только эти два грешника не были святыми мучениками». Не суть важно, признают они за собой вину или нет. Заботу церкви о чистоте душевных помыслов толпа не разделяла ни в малейшей степени. «Быдло!» – подытожил он, сходя с помоста и направляясь к осужденным.

– Господь бесконечно милостив к вашим грешным душам! – громко воскликнул он и перекрестился. – Pater noster qui es in caelis, sanctificetur...

Гул толпы нарастал. Завершив молитву, отец Диего вопросительно взглянул на его преосвященство Игнасио. Тот кивнул алькальду.

– Делай, что положено! – велел тот палачу.

– Поджигай! – приказал палач, и подручные поднесли горящие фитили к хворосту.

Языки пламени быстро взметнулись вверх, они становились все больше и начали лизать ноги осужденных. Аманд и Феликс пытались поджимать ноги, но пламя неумолимо поднималось все выше. Глаза у обоих были плотно закрыты. От костра пошел дым, временами он окутывал тела несчастных. Мартинес заметил, что ветер усиливается. Это можно было заметить и по полотнищу флага, начавшего заметно трепетать. Оба костра разгорелись вовсю – сейчас они напоминали два огненных шара.

Только время от времени можно было различить в клубах дыма тела Аманда и Феликса. Зато их крики были хорошо слышны. Они напоминали крик крыс, замкнутых в охваченном пожаром пространстве, – тонкие, пронзительные, отчаянные.

А ветер все крепчал. Он дул со стороны церкви, со свистом вылетая из-за ее углов, завихрялся и раздувал огонь костров. Языки пламени, поначалу еще желтые, стали почти белыми. Одежда на Аманде и Феликсе уже давно тлела, и скоро от нее ничего не осталось – сгорела вконец. Оба вопили, но этого почти никто не слышал из-за треска разгоревшихся костров. Тяжелые облака дыма несло на противоположную сторону площади.

Многие в толпе кашляли. У других слезились глаза. Матери с детьми отходили в сторону. Старики начали понемножку расходиться с площади.

Аманд с Феликсом умолкли. Они висели на лестницах с открытыми ртами. Кожа на их лицах полопалась. Мартинес подумал, что они, наверное, потеряли сознание. А может быть, смерть уже сжалилась над ними. Тела их обгорели до черноты. Лестницы, веревки и столбы тоже пожирались огнем. Все больше людей переходило на другую сторону площади. Пятеро высокопоставленных лиц прикрывали платками рты и носы. И вот прозвучал резкий голос алькальда:

– Алебардщикам оставаться на своих местах до моего приказа!

Мартинес видел, как полопались обуглившиеся от огня веревки, и оба тела почти одновременно рухнули в догоравшие уже костры. Отец Диего осторожно приблизился к казненным. Они совершенно обуглились.

Изящного вида мужчина, до сих пор державшийся в стороне, присоединился к нему, держа в руках сундучок с медицинскими инструментами. «Наверное, лекарь», – подумал Мартинес. Тот внимательно осмотрел обуглившихся еретиков, потом обратился к отцу Диего. Тот кивнул. Вернулся к помосту и доложил об увиденном.

Алькальд громким голосом провозгласил:

– Аутодафе закончено! Еретики мертвы! Расходитесь по домам, люди!

Командир алебардщиков что-то отрывисто скомандовал и вместе со своими подчиненными покинул площадь.

Священнослужители удалились в церковь, а представители светских властей – в сторону дома алькальда.

Мартинес вдруг поймал себя на том, что стоит посреди площади один. Медленно направился он к догоравшим кострам. Трупы лежали животами вниз, от жара костра тела их выгнуло, словно арку моста. Мартинес, сам того не желая, положил ладонь на спину человека, которого когда-то звали Амандом.

Тело переломилось, как обугленная ветка дерева.

Прошла неделя, а Мартинес по-прежнему находился в Досвальдесе. Что-то не давало ему покинуть этот захолустный городок. Он сидел перед старым домом, в плане представлявшим собой треугольник. Хозяин дома содержал в его нижних комнатах таверну. Она – что вполне естественно – называлась «Три угла». Здесь Мартинес провел последние дни и ночи. До тех пор пока у него водились денежки, все были к нему внимательны, особенно шлюхи. Они строили ему глазки и притворялись, будто влюблены в него. Половой акт всегда был для него сделкой, но не более того: шлюхи отдавали ему свое тело, а он им – деньги. О любви тут не могло быть и речи. Мартинес не любил женщин, как и мужчин, впрочем. Чувство любви он испытывал только по отношению к себе и готов был сказать об этом всем и каждому. Это было для него проявлением инстинкта самосохранения, что пришлось очень кстати, особенно в последние дни, когда деньги иссякли.