Год рождения 1921 - Новожилов Игорь Васильевич - Страница 36

А танкистам совсем было не до нас. Они смотрят только вперед и о пехоте не думают. Им бывает и без этого весьма грустно.

Немецкие танки прошли прямо, через насыпь железной дороги.

А мы за ней подались вправо. Вдоль железной дороги росли кусты, и мы по кустам – по канаве ушли в Поныри.

Комбриг думал, что мы пропали. Был в этом совершенно уверен.

Под Понырями мой дивизион придали 307-й стрелковой дивизии. Мы для нее ставили НЗО. Командовал дивизией генерал Еншин. Он ходил в пенсне, имел прекрасную выправку. Никогда не кричал, хотя у него был очень веский голос. Держался хорошо, даже и в драматические моменты: немцы подходили совсем близко – метров на полтораста.

Здесь же, под Понырями, четырнадцать танков вышли по балке на мой дивизион. Я успел выпустить по ним залп на нижнем пределе. Загорелось шесть танков. Остальные повернули назад, из балки выбрались вправо, а там стояли противотанковые батареи. Они их «скушали» в три минуты.

Одному танку, когда он вылезал на нас из балки, снаряд попал в брюхо. Дым, гарь, облако – из облака вылетела, крутясь, башня.

Упала на другую сторону балки. Мы смотрели потом: в брюхе дыра – пройти можно. От экипажа – ничего.

В танке, вроде, гореть нечему – груда железа. Но горит. Горит их иной раз до сотни в поле зрения. Сразу видно, где наш, где – немецкий. Наш дизель горит черным, немецкий, на бензине, – прозрачным.

Когда читаешь описания Курского сражения – у немцев сплошные «тигры» и «пантеры». Но там, в основном, были Т-3 и Т-4. Были отдельные танковые батальоны «тигров» в танковых дивизиях. «Тигра» видно сразу: прет, как сундук. «Тигры» – Т-6 и «пантеры» – Т-5 были, в общем-то, слабее нашей «тридцатьчетверки». Но у «тигра» была сильная пушка, переделанная из 88-миллиметровой зенитки.

Всю неделю немецкого наступления было очень тяжело. Авиация трепала жутко. Впрочем, артиллерия – еще хуже. Эквивалентные по весу снаряды сильнее.

Под Курском у нас впервые была преднамеренная оборона. Тут немцы зубы и сломали.

Но под Понырями нас потрепали здорово – и людей, и технику. У наших установок М-3112 дальность была малая – четыре тысячи триста метров, и нам приходилось держаться близко от передовой.

Поэтому в контрнаступлении мы участвовали совсем немножко.

Нас направили, как обычно, на ремонт. Мы стояли в Купавне, под Москвой. Нам добавляли машины, людей. Все пополнение с тихоокеанского флота, призыва 37-38 годов. Такие дуболомы!… У меня был солдат Алексеенко – бочку в пятьсот килограммов снимал с машины.

Народ на ремонте расслабился. Вызывает меня командир бригады. Поднимаюсь к нему на второй этаж, галерейка в частном доме. Стоят рядком три солдата внутренних войск. Таких, как у них, фонарей я никогда не видывал. Комбриг спрашивает:

– Видели? Это работа Ваших.

– Разрешите выяснить, – говорю я.

Ухожу. Вызываю Алексеенко:

– Твоя работа?

– Не, не я.

– Тебе ничего не будет, скажи, как было.

– Ну, пошел я в кино. Иду оттуда по мостику, а они навстречу. Ну, хотели меня побить. Я их по разу…

– А они?

– Они в речку попадали.

Прихожу к комбригу:

– Выяснил: так и так, обещал не наказывать.

– Ну, раз обещал, ничего не поделаешь…

Еду как– то на «оппель-капитане». Догоняю на шоссе своего ординарца еще с Волховского, Сашку Котова, Котяру. Идет вдвоем с писарем. Я остановился, приглашаю подвезти. В упор отказываются:

– Да нет, мы так дойдем…

– Садитесь!

Сели, в машине сразу дышать нечем, воняет эфиром. Спрашиваю:

– Как, хорошо выпили?

– Да мы не пили.

Они ходили к бабулям, которые работали на местном радиозаводе. Директор завода, чтобы не пили технический спирт, велел добавить в него эфиру.

Впрочем, чего только не приходилось пить. Под Варшавой, в Праге, мой начальник штаба Женька Шамзон добыл в каретной мастерской лак на этиловом спирте с грушевой эссенцией. Пьется, как сироп. Жили мы там в немецких закрытых палатках. После этого сиропа дух стоял в них – не продохнешь.

Моему Сане Котяре, Александру Ивановичу Котову, было тогда лет сорок. Он меня опекал. Когда я собирался что-нибудь сделать сам для себя, останавливал: «Стойте, не Ваше дело». Если куда иду, обвертит, осмотрит, обдернет.

– Поставьте ногу.

Ставлю сапог на табурет. Пройдется бархоткой.

– Теперь, капитуся, можно идти.

Он все умел. Нашел где-то машинку «Зингер», долго с ней возился, стал шить. Сшил мне фуражку. Козырек взял от какого-то картуза. Тут как раз ввели новую форму с погонами. Утром надеваю гимнастерку – вроде не моя. Он за ночь перешил по новой форме. Сшил погоны с подкладкой из брезента, гнутся – не ломаются.

Ремонтировались мы два месяца. Потом нас направили опять на Центральный фронт, под Лоев, севернее Киева. Было уже мокро, осень.

Впервые увидел собак – миноискателей. Очень любопытно. Немцы здесь все очень сильно заминировали. Собака идет, нюхает– нюхает и раз – села. Сапер точно перед ней находит мину. Собака чует даже фугас метра на полтора под землею.

Пока ждали переправы через Днепр, собирались на бревнах потрепаться. Раз сидим – разговариваем о певцах. Подходит командир нашей дивизии. Присел, решил что-то сказать: «А вот был певец – Харуза…» Мы чуть не лопнули. Передо мной сидел наш врач Славка Свешников. У него шея надулась, стала красной. А комдива мы так и прозвали «Харуза»

Он меня не любил. Приходит в дивизион:

– У Вас на огневых позициях безобразие.

– Разрешите, товарищ полковник, – почему?

– У Вас люди ходят без поясиев.

– Виноват, – что еще скажешь, – это я им разрешил, товарищ полковник.

Наша форма была неудобной: ремень, гимнастерка. Она пришла из царской армии. Форма должна быть спортивной, как у американцев.

Но и я был хорош фрукт, хорош был мерзавец. Я его почтительно поддевал. Только вылезу на совещании: «Разрешите, товарищ полковник, задать вопрос», – он покрывался красными пятнами. Ждал какой-нибудь шкоды.

Петр Иванович Вальченко, командир бригады, где я служил потом, перед каждым совещанием говорил мне:

– Сядешь со мной. Вопросы будешь задавать только с моего разрешения.

Добавлял:

– Не цепляйся к нему: он дурак.

Петр Иванович Вальченко умер лет пятнадцать назад. Хоронили его в Подмосковье, в военном городке Кантемировской дивизии, где перед отставкой он служил начальником артиллерии. Мы приехали на трех машинах: помпотех бригады на «москвиче», я – на «жигулях» и сзади – «волга» с дипломатическим номером. На ней – Юрка Мозеш, венгр, командир батареи в моем дивизионе.

Когда дипломатический номер подкатил к проходной – все переполошились. Не пускают. Доложили командиру дивизии. Тот скомандовал:

– Немедленно пропустить.

В расположении части за нами очень деликатно приглядывали. Выходим мы из зала – тут же капитан:

– Не желаете ли осмотреть музей боевой славы?

Отец Мозеша был одним из основателей венгерской компартии. Потом в Париже кто-то из венгерских партийных руководителей забыл в такси портфель с документами. Пришлось Мозешу-старшему в Венгрии ночевать на бульварах, а потом – перебраться с семьей к нам. Это было в 27-м году, а Юрке было шесть лет.

Здесь отец работал директором швейной фабрики. В 37-м его посадили, в 48-м выпустили на 101-й километр и тут же посадили опять до 54-го года.

В том же году отец уехал в Венгрию вместе с Юркиной матерью и его младшим братом. Старший Юркин брат канул в 37-м. В Венгрии отцу не обрадовались, хоть он и был основателем: надо было давать какое-то место. Потом его сделали опять директором швейного объединения.

Юрка перед войной кончил в Союзе школу, провоевал войну в Красной армии и 56-м тоже уехал в Венгрию.