Год рождения 1921 - Новожилов Игорь Васильевич - Страница 2

Современная литература и публицистика, по-моему, сильно виноваты перед людьми, прошедшими вторую мировую. В лучшем случае, о них говорят в тонах тягостной жертвенности, чаще – как о безликом стаде, сталинских зомби.

Открываешь книгу о войне – жуть и мрак, мрак и жуть…

С грустным недоумением взираешь, как Нагибин в своих посмертных изданиях оплевывает свое военное поколение – свою жизнь, единственную и неповторимую…

Игорь Сергеевич морщился, встречаясь с таким злорадным нытьем.

Между моим поколением и поколением моих героев десять лет разницы и пропасть Великой отечественной. Не по руке и не по чину вставать мне на их защиту.

Дальше Игорь Косов и Виктор Лапаев говорят сами.

Я, Новожилов Игорь Васильевич, их слушатель и почитатель, профессор механико-математического факультета МГУ в своей параллельной ипостаси, старался ограничиться минимальной редакторской правкой и необходимыми причинно-временными подвижками фрагментов записанного материала.

Свои композиционные вставки я выделяю, как и здесь, курсивом.

ГЛАВА I

ПЕСЧИНКОЙ В ВОДОВОРОТЕ

В ноябре 1939 года я был призван в армию Лесным Райвоенкоматом. Это самый глухоманный район Калининской области. Там мой отец был секретарем райкома. Он был настоящим коммунистом. Как сейчас помню, мать ему, секретарю райкома, ставит заплатки на галифе. На галифе, помню, было семь заплаток.

До революции отец был слесарем, в партию вступил в семнадцатом, в октябре семнадцатого штурмовал московский Кремль.

В тридцать седьмом отец работал в аппарате обкома Центральной Черноземной области у Варейкиса. Когда того взяли, отец легко отделался – ссылкой с понижением в тверскую глухомань.

Девчонки, с которыми я кончал десятый класс, устроили нам, призывникам, отходную. После нее нас, полупьяных, отвезли на подводах на станцию Малышево.

В теплушке – чугунная печка, с двух сторон двухэтажные нары человек на двадцать. На одном полустанке наша деревенская орда разгромила киоск. В теплушку притащили ящик водки. Дико перепились, передрались. Летали бутылки. Я был среди них интеллигент, сын секретаря райкома. Страшно перепугался, влез на верхние нары, накрылся тулупом.

Привезли нас в Харьков. Поскольку я был со средним образованием, меня направили в полковую школу. Через три месяца присвоили ефрейтора, еще через три – младшего сержанта и в марте 40-го года направили в 106-й противотанковый дивизион 23-й стрелковой дивизии. Поставили командиром 45-миллиметрового орудия.

В июне 40-го повезли – не знаем куда. Смотрим по станциям: Витебск, Гомель, Могилев… В поезде пели песни. Мы уже спелись втроем: Бородавко – исключительный тенор, Майборода – бас и я – баритон. Бесподобно получались хохлацкие песни: «Там за долом…», «Стоит гора высокая…». Командир дивизиона Потлань, хохол, говорил: «Я бы всем вам дал ордена за песни».

В Полоцке выгрузились из поезда. Нам сказали – идем освобождать Прибалтику. Семнадцатого июня выдали боевые снаряды, патроны к винтовкам, и мы пошли к границе.

Наш дивизион единственный в дивизии был на мехтяге. Остальные, гаубичные, полки – на конной. В дивизионе было восемнадцать орудий, тягачи «комсомольцы» со скоростью до сорока километров в час.

Дивизион шел первым, и мы первые входили в Латвию. Подъезжаем к пограничному шлагбауму – у него какая-то заминка, мы даже слезали в кюветы. Потом шлагбаум поднялся, и мы двинулись дальше на Двинск, Даугавпилс – по-латышски. Километров за двенадцать до города народ вышел нам навстречу. Плачут, целуют, лезут на танкетки, бросают цветы, пакеты с конфетами, пряниками. На мосту через Даугаву – не протиснуться.

Встреча потрясла. Я написал о ней отцу письмо страниц на двенадцать – целую тетрадь.

В Даугавпилсе мы встали сначала на кладбище. Потом к начальству прибежал старый еврей: «Товарищи дорогие, мы вас очень любим и очень ждали, но скажите своим бойцам, что они все кладбище засрали». Нас разместили в фортах крепости послепетровского времени, километрах в восьми от города.

Простояли в крепости ровно год. Ничего примечательного тут не было. Познакомились с девчонками. Нам троим тогда дали увольнительную. Начистили сапоги – старшина проверял. Купили конфет. Очень красивые обертки, а развернешь – есть нечего. Идем – молодые, красивые, а за нами – след в след – три девчонки. Мы остановились познакомились. Я дружил с Ниной, дочерью врача, русской. Все было чисто по-товарищески.

Здесь я играл в футбол. Правого края – сначала за бригаду, потом за дивизию, а там – за корпус. В воротах стоял Шмельков из «Спартака».

Командир нашей дивизии Павлов был заядлый болельщик. Раз я выхожу на ворота и вместо мяча ударил по кочке. Полетел через мяч. Павлов матом на все поле: «Лапаев!…Такие мячи забивать надо!» Я растянул связки, унесли на носилках. Павлову было лет шестьдесят, зубы плохие, шамкал. Он погиб в начале войны в Литве. Я держал потом в руках его документы.

Меня как со средним образованием направили в дивизионную школу младших командиров. За неделю до ее окончания, числа десятого июня 41-го года, срочно снимают из школы и ставят командиром на свой взвод, вместо прежнего комвзвода Дегтярева. Того послали комвзвода в пехоту. Он служил уже двадцать пять лет, но был совершенно неграмотный, пушку не знал, считал, что младшему лейтенанту это не нужно. Бойцы над ним смеялись.

Тогда десять классов было большое образование. Нас на весь взвод было таких два: я и Володька Головин. Остальные имели по пять-семь классов. Но люди были – кремень.

У меня во взводе был рядовой боец Андрей Клименко. Дальше с ним много связано. Я сделал его сержантом, командиром второго орудия.

Андрей был родом из Артема. Мать рано умерла, отец был шахтером, за сыном не следил. Андрей убежал из дома, беспризорничал, воровал, сидел по колониям. Рассказывал мне, как однажды на допросе следователь предложил ему папиросу. Андрей потянулся взять, схватил со стола ручку, воткнул следователю в глаз и выпрыгнул в окно.

В конце концов, он попал в колонию Макаренко и увлекся там цирковым делом. Остался после восемнадцати лет у Макаренко физруком, а потом работал в Гомельском цирке.

В жизни не встречал я таких физически красивых людей, как Андрей. Очень сильный, решительный, ловкий, грудь выпуклая, кожа бронзовая. Он как-то боролся с Бородавкой. Тот – метра под два ростом, шея – вровень с головой, голова бритая, как у запорожца. Весом килограммов сто сорок верных. У Андрея – не более семидесяти-семидесяти пяти. Он поймал Бородавку на прием, перекинул через себя и хрястнул об землю. Мы захохотали. Бородавка поднялся и снова попер на Андрея. И тот опять кинул его через плечо.

Потом, у Яцкевичей, Андрей брал одной рукой за завязку мешок сырой ржи, верных килограммов сто, и, вывернувшись, клал себе на спину. Делал стойку на одной руке. Отличался повадкой резкой, независимой, блатной.

Командиром моей батареи был Эфест. Еврей, культурнейший человек, со всеми бойцами на «Вы»:

– Товарищ, красноармеец, Вы не правы.

Толковый мужик: батарея при нем из худших вышла в лучшие. Погиб в Литве почти сразу.

Вообще дивизион был хорошо подготовлен. На учениях при стрельбе за километр по мишени полтора на полтора метра ни у кого не было меньше одного попадания из трех. Мишень со скоростью километров двадцать пять в час тащат на салазках среди кустарника. Стрелять надо в темпе два выстрела в минуту, когда цель появляется в прогалах. У Клименко по мишени метр на метр за двести метров мимо не было ни одного снаряда.