Спецпохороны в полночь: Записки «печальных дел мастера» - Беляева Лилия Ивановна - Страница 4

Наши шаги отчетливы в тишине непроснувшейся толком улицы. И о себе, конечно, печаль… О себе тоже, хочешь не хочешь… Раз такой человек — в пепел, то что же ты… Сколько я таких урн перенес!

… Через три месяца умерла его жена, от рака… Она знала, что больна, давно знала. Ее просьба — распылить пепел там же, где "был" Симонов, — была выполнена. Надо ли добавлять, как она любила его?

Причем тут розовые розы? Есть тайны человеческой души, тонкая, едва заметная в суете буден, давняя, но не исчезающая боль. Вероятно, трудно объяснить все это многим нынешним девицам, которые решили, что "спать" с мужчиной можно и по капризу, и от плохого настроения, и в пику подруге, и потому, что "любви нет, ее ветераны придумали…" Жаль мне этих растерянных, потерянных, торопящих события… Жаль, что секс у нас слишком часто подменяет любовь. Мини-юбки, мини-аборты лет с тринадцати. А в итоге — ранняя разбитость, нездоровье, сигарета в зубах, недобрый, отчаявшийся взгляд…

Причем здесь Константин Симонов? И розовые розы?

… Он был в Париже, когда умерла актриса Валентина Серова… "Жди меня, и я вернусь…" Кажется, между ними давным-давно все было кончено… У каждого шла своя жизнь… Но как-то же, значит, поэт узнал, что ее больше нет, а далее — звонок междугородней.

— Лев Наумович, вас Константин Михайлович Симонов.

Он хотел меня попросить… Я выполнил его просьбу в точности. Купил огромный букет розовых роз — пятьдесят восемь — столько лет было Валентине Серовой, и принес в Дом кино, где стоял гроб с телом актрисы, и положил у ее ног эти прекрасные цветы… И произнес негромко:

— От Константина Симонова…

ТРИУМФЫ РЕПРЕССАНТОВ

Они возвращались… Они, то есть, по сути, для нас, простых смертных, — инопланетяне. Я смотрел на них с ужасом и известной долей робости. Внутри копошились вопросы: "Неужели можно выжить после всего того, что с ними было? И еще чего-то хотеть? Смог бы ли я вытерпеть то, что они?" Одних я видел издали, с другими, общительными, сошелся, разговаривал.

Никогда не забуду друга Сергея Есенина Ивана Инякина, его серого, отечного лица и какой-то небрежно-ликующей манеры объясняться.

— Да, вот видишь, сохранился! Но не в том качестве! Старость, дружок, старость.

— В чем же вас обвинили, прежде чем посадить?

— Формулировочка? "Молчаливый протест великому вождю всего прогрессивного человечества".

— В чем же выражался этот протест?

— Ничего ни разу о великом вожде не писал, не восхищался его умом, мудростью, гениальностью, ну и так далее.

Исключительно искренний, прямой человек, Инякин и там, в лагере, вел себя "неразумно", "безответственно по отношению к своему будущему", не понимал, где находится и почему. Имел неосторожность недоумевать открыто и спрашивал начальство:

— Объясните мне, за что я здесь нахожусь? В чем моя вина?

Ответственные за его воспитание чины, большие и очень, очень маленькие, считали, что он над ними насмехается, не принимает всерьез их огромный, тяжкий труд по перековке инакомыслящих в продукт вполне сносный, не вносящий "беспорядок в хозяйственную деятельность пролетариата…"

Бог мой! Недавно в журнале "Родина" я прочел перепечатку из 1924 года "Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата", сочинение А. Залкинда. Так это же просто кодекс чести для тюремщиков эпохи всяческого социализма! Там же, по сути, прямо сказано, за что Инякину вырвали щипцами все зубы, едва он имел наглость заявить, что не понимает причин своего пребывания в лагере!

«“Не убий!“ — собственно говоря, для буржуазии — было ханжеской заповедью, так как она великолепнейшим образом убивала, когда это ей было нужно, и всегда получала потребное для этого божье благословение. Пролетариат — первый в истории класс, который не прибегает к ханжеству, — подойдет к этому правилу вполне откровенно, строго по-деловому, с точки зрения классовой пользы — диалектически. Если человек крайне вреден, опасен для революционной борьбы, и если нет других способов, предупреждающих и воспитывающих на него воздействий, — ты имеешь право его убить, конечно, не по собственному решению, а по постановлению законного твоего классового органа (в минуты острой опасности ждать, конечно, такого постановления было бы бессмысленно, но ты всегда обязан потом немедленно отчитаться перед классовым органом в своем действии)».

И далее до того тонко и "грамотно"! Стало быть так:

«Убийство во имя сведения личных, собственнических счетов, убийство по произволу — безнравственно с точки зрения пролетарской этики, преступно — должно жестоко караться пролетарской властью. Убийство злейшего, неисправимого врага революции, убийство, совершенное организованно классовым коллективом — по распоряжению классовой власти, во имя спасения пролетарской революции — законное, этическое убийство, законная смертная казнь. Пролетариат не жесток и при первой возможности заменит казнь более легкой степенью наказания, если острота опасности притупится, но в этой замене нет никакого псевдофилософского ханжества, так как метафизической самодовлеющей ценности человеческой жизни для пролетариата не существует».

Что? Съели? Кто? Да мы же все с вами, сумевшие притерпеться и к репрессиям всякого рода, и к убийствам, и к тому, что нет у нас благоговейного отношения к покойникам, если судить по той легкости, с какой разрываются, уничтожаются кладбища, калечатся надгробья, оскверняются могилы и памятники святых защитников Отечества!

«Девятого мая ветераны боев за Москву, жители подмосковного города, пионеры и члены семей воинов, погибших на этом клочке русской земли, традиционно направились к памятнику воинам на братской могиле и увидели уничтоженный памятник. Следы вандализма не были скрыты, обломки валялись на могиле… Если бы люди, бросившиеся в Москву, несли с собой лозунги, на лозунгах было бы написано: “Генералы строят дачи на могилах“» — писал “Огонек“ в 1990 году.

Но это — в наши "окаянные" дни. А вернемся, так сказать, к первоисточнику морали и этики пролетариата. "Чти отца!" — не отрицает данную заповедь и А. Залкинд, но трактует ее во имя пользы для всех нас таким вот образом:

«Пролетариат рекомендует почитать лишь такого отца, который стоит на революционно-пролетарской точке зрения, который сознательно и энергично защищает классовые интересы пролетариата… Других же отцов, враждебно настроенных против революции, надо перевоспитывать: сами дети должны их перевоспитывать (что и делают сейчас комсомольцы, пионеры). Если же отцы ни за что не поддаются революционному воспитанию, если они всячески препятствуют и своим детям воспитываться в революционном духе, если они настойчиво пытаются сделать из своих детей узких хозяйчиков, мистиков, — революционным детям не место у таких родителей…»

Смеяться? Плакать? Но дальше-дальше! Ибо даже вообразить невозможно человеку нормальному, до каких "высот целесообразности" способно вознести наше созидающе усердное перо философствующего "пролетарского" теоретика! Вдумайтесь.

«Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специально полового завоевания.

Половая жизнь рассматривается классом — как социальная, а не как — узколичностная функция, и поэтому привлекать, побеждать в любовной жизни должны социальные, классовые достоинства, а не специфические физиологические половые приманки, являющиеся в подавляющем своем большинстве либо пережитком нашего докультурного состояния, либо развившиеся в результате гнилостных воздействий эксплуататорских условий жизни… Каково в классовом отношении будет потомство, созданное родителями, главными достоинствами которых, явившимися основными половыми возбудителями, были: бессильная и кокетливо-лживая женственность матери и “широкоплечая мускулистость“ отца? Революция, конечно, не против широких плеч, но не ими же, в конечном счете, она побеждает, и не на них должен строиться, в основе, революционный половой подбор. Бессильная же хрупкость женщины ему вообще ни к чему экономически и политически, то есть и физиологически, женщина современного пролетариата должна приближаться и все больше приближается к мужчине».