Мальчик и мышонок - Браннер Ханс Кристиан - Страница 3

Гокке издала вопль. Глупо визжа, словно ей щекотали пятки, она бросилась к окну. Однако строгий взгляд матери заставил ее вернуться на место. Следовало запереть чердак: подобные переживания вредны для ребенка. Мать вынула мышеловку из ручки Бёрге и, повернувшись к нему спиной, нажала пружину и высвободила мышонка. Петер лежал на всемогущей руке матери такой хорошенький, такой целенький, правда, он лежал неподвижно, но был живой. Конечно, он был живой! Бёрге сидел на коленях у матери, его приласкали, приголубили, вытерли глазки и носик.

– Ну будет, будет! Гокке вовсе не хотела причинить зло мышонку, она устроила ему домик, но домик оказался маловат, и бедного мышонка прищемило дверью. Разве она виновата?

Мать порылась в своих ящиках и нашла коробку с красивой розовой ватой, в которой когда-то лежала серебряная ложечка.

– Сейчас мы осторожненько положим мышонка на вату, а другой ваткой укроем его, как одеяльцем. Видишь? Теперь давай поставим коробку к теплой печке, за ночь мышонок поправится, а рано утром мы отнесем его обратно на чердак. Вот он обрадуется…

Вяло и неохотно Бёрге позволил уговорить себя. Голос у матери был сладкий и золотистый, как мед, ее взрослые, всемогущие руки все уладили, все устроили, проводили его в детскую, уложили в постельку, подоткнули перину. Бёрге и мать снова прочли вечернюю молитву, их слившиеся голоса поднимались над детской кроваткой к доброму Боженьке, прося его позаботиться о мышонке и возвратить ему здоровье. Все неприятности остались позади…

Однако утром Бёрге проснулся намного раньше обычного и никак не мог понять, рад он или нет. Мир как будто опрокинулся. Прежде Бёрге часами сидел на чердаке, прислушивался, ждал и этого ему было довольно. К нему прибегал Петер, с круглыми ушками и маленькими блестящими глазками, вокруг царило одиночество, пахло пылью, и крышу сотрясали удары ветра… Но вот в дело вмешались взрослые. Гокке притащила на чердак свою дощечку, раз! – и Петер уже сидел на ней, поджав задние лапки, а хвостик его безжизненно свисал на пол, и уже не было слышно его легкого попискиванья, зато вместо него раздался истошный визг Гокке. И взрослые мамины руки вертели Петера так и сяк, точно он вещь, а потом уложили его в коробку с розовой ватой. И все это время Петер лежал скрюченный и неподвижный, словно ни розовая вата, ни кафельная печка, ни мамины руки ничем не могли ему помочь. Нет, больше уже никогда не будет так, как было…

Вопреки обыкновению Бёрге не позвал мать, он сам встал и оделся. Он тяжело дышал, его томили недобрые предчувствия. Пока он спал, часто что-нибудь случалось… То птичьи гнезда оказались разоренными… То маленькие светлые рыбешки из речки, которые накануне вечером еще резвились в лохани, похожие на серебристые молнии, в такое же погожее утро, с круглым красноватым солнцем и пронзительно-свежим воздухом, всплыли кверху брюшком… Бёрге замер, натянув чулок до половины, – он вспомнил, как сидел на корточках перед лоханью и дул на рыбок, чтобы оживить их, но они не оживали, глядя куда-то круглыми желтыми глазами и безжизненно покачиваясь на воде… Дедушка гостит у Бога, он еще вернется домой, а бедных маленьких рыбок выплеснули в помойное ведро и закрыли ведро крышкой – они уже никогда не вернутся…

Это воспоминание еще больше насторожило Бёрге. На цыпочках, чтобы не шуметь, он спустился вниз и, приоткрыв дверь, заглянул в гостиную. Окна были распахнуты, ковер свернут, вместо ящика для золы у печки зияла черная, холодная пустота. Коробка с розовой ватой стояла на прежнем месте – на стуле возле печки. Но Петера в ней не было. Петер исчез. Его поглотило утро, принадлежавшее взрослым, с его бренчанием ведер, плеском воды и суетливой половой щеткой, сметающей все подряд… За стеклянной дверью орудовала Гокке, руки у нее были красные, и голова повязана платком.

Ни о чем не спрашивать! Скорее в сад! И никому не попасться на глаза!

Бёрге крался по дому, как вдруг дверь отворилась и на пороге появилась мать. Оба вздрогнули, одно мгновение это были вовсе не мама и ее маленький Бёрге, а взрослая женщина и четырехлетний ребенок, которые неожиданно увидели друг друга и испугались. Но вот мать подошла к Бёрге и прижала его голову к своему переднику, шея мальчика была не очень податлива, а рука матери не такая нежная, как обычно.

– Ты только подумай! Сегодня утром, когда я спустилась вниз, наш мышонок был уже совсем здоров и сказал, что ему хочется вернуться на чердак. Тогда мы с Гокке отнесли его наверх, и теперь он там вместе со всеми мышами и мышатами. На прощание он просил передать привет маленькому Бёрге и сказать ему, чтобы он больше не приходил на чердак -там очень грязно да и мышки не хотят, чтобы им мешали…

Сказав это, мать нежно погладила Бёрге по головке. Он ни о чем не спросил, только кивнул, не поднимая глаз, и осторожно высвободился из ее объятий. Скорее в сад! Зачем мама обманывает его? Ведь она знает, что мыши не умеют разговаривать. Они могут прибежать, если ты посвистишь, могут смотреть на тебя. Но говорить они не умеют.

Бёрге несколько раз обошел вокруг дома. Он брел не спеша, постукивая длинной палкой, как будто ничего не случилось. В саду он остановился и быстро взглянул на окна, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает. А потом подбежал к помойке и поднял крышку мусорного бака.

О нет, он нисколько не удивился. И не заплакал. Ведь он уже знал. Но все-таки у него так сдавило грудь, что стало трудно дышать. Как странно! Он держал Петера в руке и ничего не ощущал. Его руки и ноги как будто онемели.

Петер лежал на спинке, вверх белым брюшком, лапки были согнуты. Изо рта торчали длинные передние зубы, совсем как у дяди Эмиля, когда тот улыбался. Шкурка Петера была испачкана в золе. Бёрге подул, чтобы зола слетела. Он подул Петеру на глазки, но они так и остались чуть-чуть прикрытыми. Их уже затянуло пленкой, и они ничего не видели. Петер был мертв. Мертв. Теперь Бёрге знал, что это такое.

Все утро Бёрге просидел в своей ямке под живой изгородью, уткнувшись лицом в колени. Ему хотелось бы просидеть так всю жизнь и никогда не вылезать отсюда. Но когда Гокке позвала его, он все-таки вылез, и щечки у него были, как всегда, пухленькие, и выглядел он как ни в чем не бывало. Мамин сладкий поросеночек и нянин ненаглядный королевич…