Замечательный случай с глазами Дэвидсона - Уэллс Герберт Джордж - Страница 11

Подражая своему кумиру, он азартно играл на скачках, но везло ему куда меньше. Тетушка сердилась, утешаясь, однако, тем, что по одежде и обхождению ее супруг – вылитый сэр Джон.

– Ему бы родиться джентльменом, – говаривала тетушка. – То-то бы славно! Человек – прирожденный спортсмен, он просто весь извелся в саду да на огороде.

Извелся? Во всяком случае, не от работы! Я что-то ни разу не видел, чтобы он копался в земле, перетаскивал навоз или катил тачку. Память рисует мне другую картину: дядюшка стоит в саду, одной рукой поигрывает, как хлыстом, мотыжкой под полою куртки, а другой жестикулирует, указывая, что надо сделать.

В нашем присутствии он всегда напускал на себя самый аристократический вид и важничал ужасно. И это при том, что отец был раза в полтора выше его ростом и гораздо умнее и образованнее его. Называл его дядя не иначе как «Смит».

Отец же, втайне разделяя общее убеждение, что из дядюшки при более счастливом стечении обстоятельств вышел бы заправский джентльмен, но стараясь, как он выражался, «соблюсти свой престиж», всегда называл его по имени: «Джон».

– Как думаешь поступить с мальцем, Смит? – спросит, бывало, дядя Джон Джулип. – Вроде бы не мешало подкормить и проветрить на свежем воздухе, а?

– По правде сказать, толком еще не решил, Джон, – отвечал отец. – Такой нынче книгочей стал – просто беда. Что ты ему ни толкуй, знай себе читает.

– Книжки! – Надо было слышать, сколько истинно английского презрения к книгам было вложено в это слово! – Из книжек вычитаешь не больше, чем в них написано. Уж это как пить дать. Все оно сперва в землице взошло, про что в книжках-то пишут. Его светлость как раз вчера только за обедом говорил: книга, говорит, в лучшем случае, – засушенный цветок…

На отца эта мысль произвела сильное впечатление.

– Вот и я ему внушаю то самое, – отозвался он, хотя нельзя сказать, чтобы это очень соответствовало фактам.

– А потом, если вещь стоящая, так кто ж это тебе про нее станет писать? – рассуждал дядя. – Все равно как бы знающий человек на скачках взял да и выложил, что самому пригодится. Как бы не так!

– Наверняка в книжках его хваленых добрая половина вранья, – поддакивал отец. – Плетут тебе чушь и над тобой же смеются. Но все же, Джон, – спохватывался он, прерывая свои рассуждения и внезапно сбиваясь на благочестивый тон, – есть на свете одна книга…

Это означало, что он вспомнил о библии.

– Я не про то, Смит, – недовольно останавливал его дядя. – «Довлеет дневи…» Словом, то – дело воскресное.

Свой испытательный срок в чессингхенгерских угодьях я отбывал с ненавистью. Раза два за этот тягостный месяц мне поручали сбегать в замок на кухню, а однажды послали в кладовую. Там и случилось мне сболтнуть нечто такое, что обернулось большими неприятностями для дядюшки, а мне самому начисто отрезало все пути к карьере садовника!

Дворецкий, мистер Петтертон, был тоже из доморощенных аристократов, но только совсем на другой манер. Куда было с ним тягаться моему дядюшке! Дворецкий возвышался, как гора, важно взирая на мир с высоты своего величия. В его розовый и многоярусный подбородок вонзались жесткие воротнички, а желтая шевелюра так и лоснилась от помады. Мне было велено вручить ему лукошко огурцов и пучок голубеньких цветов, которые назывались огуречниками и шли на приготовление прохладительных напитков. Дворецкий стоял у стола и что-то почтительно докладывал тщедушному человечку с лисьей физиономией, одетому в клетчатый твидовый костюм. Человечек ел сандвич с сыром, запивая его пивом. То был, как выяснилось впоследствии, поверенный в делах лорда Брэмбла. В комнате – а комната была полуподвальная, с толстой решеткой, навешенной на окна, – находился еще и молодой лакей, с похвальным усердием чистивший столовое серебро.

– Ну-с, стало быть, вы принесли это с огорода, – молвил мистер Петтертон с тонким сарказмом. – А отчего, позвольте спросить, все это не соблаговолил самолично доставить сюда мистер… то бишь сэр Джон?

– Он велел мне, – ответил я.

– Вам. А вы, прошу прощения, кто такой будете?

– Я Гарри Смит. Мистер Джулип мне дядя.

– Ах вот что! – Мистера Петтертона, как видно, осенила догадка. – Ты, значит, и есть сынок того самого Смита из Клифстоуна – зеленщика, если не ошибаюсь.

– Мы, сэр, из Черри-гарденс.

– Что-то я тебя, милый, раньше не замечал. Тебе уже приходилось у нас бывать?

– Только не здесь, сэр.

– Не здесь! Так, может, ты наведывался в усадьбу?

– Чуть не каждое воскресенье, сэр.

– Совершенно верно. И, по-видимому, мастер Смит каждый раз что-нибудь да уносил домой?

– Почти всегда, сэр.

– Тяжеловато было нести, а?

– Не-ет, не очень, – храбро возразил я.

– Ну как, ясно, сэр? – обратился мистер Петтертон к клетчатому человечку.

Я стал смекать, что дело неладно, но тут человечек устроил мне настоящий перекрестный допрос. Вопросы сыпались один за другим, резкие, отрывистые:

– Что носил?

Я побагровел до ушей и объявил, что не знаю.

– Виноград таскал?

– Не знаю.

– Груши?

– Не знаю.

– Сельдерей?

– Не знаю.

– Ну, ничего, зато я знаю, – процедил поверенный в делах. – Я все знаю. Так с какой стати мне тут с тобой возиться? Пошел вон!

Я вернулся к дядюшке и ни слова не проронил ему об этой малоприятной беседе, но уже тогда сердце мое чуяло, что на этом дело не кончится.

3. На семью Смитов обрушиваются несчастья

– А теперь, – сказал Сарнак, – мне придется рассказать о той буре невзгод, что без следа разметала шаткое благополучие, на котором держался наш тесный домик в Черри-гарденс. В том безалаберном, неустроенном, перенаселенном мире не существовало ни твердой уверенности в завтрашнем дне, ни социальной справедливости, как их принято понимать в наше время. Нам трудно даже вообразить, до чего все было неустойчиво, непрочно. Вдумайтесь только: вся мировая экономика покоилась на зыбкой почве денежно-кредитной системы, в самом существе своем надуманной и условной. Ни надежной гарантии против злоупотреблений этой искусственной валютной системой, ни контроля над мировым производством и потреблением, ни точных сведений о климатических изменениях, происходящих из года в год, – ничего этого не было. Благосостояние отдельных граждан – да что там граждан! – целых стран и народов было подвержено непредвиденным и стихийным колебаниям. Жизнь в том мире все еще была почти так же небезопасна для женщин и мужчин, как нынче для комара или полевого мышонка, которые никогда не могут быть уверены в том, что с ними случится через минуту, пока существуют на свете кошки, совы и ласточки. По воле случая люди рождались, радовались, горевали, по воле случая встречали славу и смерть. Приход человека в мир и последняя разлука всегда застигали окружающих врасплох. Внезапная смерть случается и в наше время: опасные приключения, риск… Любого из нас, а то и всех вместе могло убить вчера молнией, но такая смерть – редкий случай, и это чистая, хорошая смерть. Другое дело, когда человека изо дня в день грызут и сводят в могилу нужда, заботы, нераспознанная или неумело залеченная болезнь. Теперь такого и в помине нет… И потом, смерть одного не калечит более жизнь десятка других людей, как часто случалось в старое время. Раньше вдова теряла не только любимого человека, но вместе с ним и «кусок хлеба». Однако так уж хитро устроена жизнь, что недостаток одного непременно возмещается чем-то другим. Мы просто не ощущали тогда бесчисленных опасностей, угрожавших нам со всех сторон. Мы были наделены поразительным даром: не замечать беды, пока она не свалится как снег на голову…

– Дети, – сказал Сарнак, – вступают в жизнь с безмятежной верой в незыблемость окружающего их мира. Сомнение в надежности сущего предполагает способность мыслить трезво. Лишь тот, кто обладал ясным умом, мог разглядеть опасность, но то же умение мыслить трезво помогало этим людям без страха смотреть опасности в лицо. Тот прежний мир был, в сущности, миром неумных, утративших простоту и естественность детей, не понимавших, что их громоздкой и неустойчивой цивилизации грозит неминуемый, полный крах. Им казалось, что на земле, где царит всеобщий хаос, жизнь, в общем, ограждена от случайностей. Несчастье всякий раз изумляло людей несказанно, хотя, казалось бы, им-то и не следовало удивляться никакой беде.