Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками - Чадович Николай Трофимович - Страница 10

– Валенки эти ты на прошлой неделе у штабного писаря в карты выиграл, – внес ясность Пряжкин. – А он их, надо думать, в нашей каптерке спер.

– Может, и спер, – согласился Пашка. – Что же с ним сделаешь. Зато писарь он хороший. Другого такого не найдешь.

– Из него писарь, как из тебя святой. Вот так писать надо. – Пряжкин поднял обрывок какой-то этикетки. – Вот это работа! Буковка к буковке.

– Ты что, в самом деле думаешь, что это живой человек написал? – искоса глянула на него Наташа.

– А кто же? – удивился Пряжкин. – Не бес же!

– Господи, – сказала Наташа, как бы сама себе. – Кажется, я влезла не в свое дело.

И загадочная эта фраза, не встретив ни возражения, ни сочувствия, одиноко повисла в морозном воздухе.

Уже подходя к нартам, Пряжкин задержался и тихо сказал на ухо Пашке:

– Что-то не нравится мне этот стервец, который дань доставлял. Надо проследить за ним. Пошли кого-нибудь по следу, а еще лучше сам сходи. Если он уехал, то и бес с ним. А если у рубежа вертится, разобраться придется.

– Будет сделано, начальник, – Пашка хищно прищурился. – Сам за всем прослежу.

…Огонь, словно ленивый и пушистый рыжий кот, тихо ворочался в открытой печке. Ольховые поленья на срезе были ржаво-красные, словно пропитанные кровью. Блики пламени ложились на замерзшее стекло, на заиндевевшие по углам стены, на бахрому парадных стягов, свисавших с потолка. Комната была как сказочная ледяная пещера, отрезанная от всего мира.

– Скоро будет совсем тепло, – сказал он.

– Мне и так тепло, – ответила она. – Надоело это одеяло. Такое оно колючее… Чему ты улыбаешься?

– Смешная ты. Наши бабы, когда ложатся в постель, разве что только валенки снимают. Знаешь, что я подумал о тебе в первый раз?

– Что?

– Уж больно хороша, да жаль, что грудь такая маленькая.

– Это не страшно. После родов станет больше.

– Мне сейчас так даже больше нравится. Сразу две можно целовать.

– Ну и целуй на здоровье.

– Скажи, почему ты выбрала меня?

– А почему ты выбрал меня?

– Это не ответ… Ты здесь одна такая, а похожих на меня много.

– Ты не похож на других. У тебя несчастные глаза.

– Разве?

– Но это раньше. А теперь счастливые. Слушай, а зачем эти татуировки. – Тут… и тут… И даже тут…

– Когда в нашем государстве рождается человек, ему сразу делают вот эту татуировку. «Не забуду мать родную». Видишь, она уже еле видна. Вот этот венок на плече означает, что я сподвижник. Когда стану соратником, к венку добавляются ленты. Портрет Силы Гораздовича должен быть у всех членов Кабинета Министров. Фигура Перуна – у всех волхвов. А про многие рисунки я и сам толком ничего не знаю.

– Ужас! И у женщин есть татуировки?

– И у женщин. Но в основном на спине… и ниже. Кстати, это считается красивым. Татуировками занимается специальное министерство.

– Пыток?

– Нет, культуры.

– Если хочешь, и я для тебя сделаю татуировку.

– Не надо. Тебе же будет больно.

– Не убирай руку… Вот так… Хорошо…

– А так?

– Тоже. У тебя добрые руки. И боль снимают, и усталость…

– Разве ты устала?

– Нет, что ты? Ведь до утра еще долго?

– Еще долго.

– А утром ты уйдешь?

– Да. Наверное.

– Не уходи. Мне будет страшно одной.

– С виду ты такая смелая.

– Разве что с виду. Я боюсь здешних людей, здешних идолов, здешних собак. Все на меня косятся. Губную помаду украли, расческу… Так тяжело бывает на душе.

– Зачем же ты тогда пришла?

– Об этом уже поздно говорить.

– Жалеешь?

– Нет. Теперь нет.

– Я никому не позволю тебя обижать.

– Но ведь и тебя самого могут обидеть.

– Пусть только попробует кто-нибудь… Какая у тебя нежная кожа здесь…

– Дурачок, не кусайся…

– Я съесть тебя хочу, а не укусить.

– Но только не целиком… Мы здесь будем жить?

– Не знаю. Вряд ли. Ведь это штаб.

– Но я не хочу возвращаться в министерство пропаганды.

– Я тебя туда и не пущу.

– А что же нам тогда делать?

– Ты станешь моей женой. По всем правилам. Перед людьми и богами. А потом мы построим свой дом.

– Думаешь, нам позволят?

– Конечно. У меня обязательно должен быть сын. Наследник.

– Печально, наверное, быть наследником министра обороны…

– Давай не будем об этом.

– Давай…

– На свете есть столько замечательных вещей. Например, вот эта…

– Ой, не щекотись!

– Ты вся прямо как сахар. Я и не знал до сих пор, что с женщиной может быть так хорошо. А как тебе со мной?

– Если тебе хорошо, значит, и мне.

– Этого мало. Я хочу, чтобы именно тебе было хорошо…

– Тогда давай попробуем вот так…

– Тебе так приятно?

– Да. А тебе?

– И мне…

– Только ты не спеши!

– Не могу! Не могу! Я умираю!.. Наташа, я умираю! Ох, как я тебя люблю!..

Первым, кого встретил Пряжкин, выйдя утром из штаба, был министр пропаганды.

– Куда девку спрятал, гад? – двигаясь параллельным курсом, но особо не приближаясь, спросил Погремушка.

– Не твое дело, – кратко ответил Пряжкин.

– Я тебе этого никогда не прощу! Так и запомни.

– Плевать я на тебя хотел.

– Смотри, чтобы кровью плевать не пришлось… Говори, отдашь ее или нет?

– Не собираюсь даже.

Несколько минут Погремушка молча трусил рядом, похожий на обезумевшего от голода полярного волка, а потом выкрикнул, хищно и в то же время жалко ощерившись:

– Ну и бес с тобой! Пользуйся! Мне ее во как хватило! Подбирай чужие объедки!

Пряжкин, до этого давший себе зарок стойко сносить любые посторонние инсинуации, наконец, не выдержал и бросился на Погремушку. Однако тот, не дожидаясь оскорбления действием, повалился посреди улицы и дико завопил:

– Убивают! На помощь! За что? Держите его!

Караульные у Усыпальницы насторожились. Случайные прохожие собрались в кучки. На башне часто и дробно ударили в рельс – вызывали подмогу. Пнув Погремушку валенком и до боли сжав челюсти, Пряжкин поспешил свернуть в ближайший переулок.

Министр бдительности принял его неожиданно холодно и подчеркнуто официально. Со времени их последней встречи случилось что-то чрезвычайное, и Зайцев, хоть и был порядочным лицемером, не собирался это скрывать.

– Слушаю, – сказал он, на манер лука сгибая и разгибая деревянную линейку.

– Я по поводу перебежчицы.

– Догадываюсь. Ну-ну…

– Считаю, что к нам она прибыла из самых искренних побуждений. Подозревать ее в злых помыслах, а тем более в шпионаже нельзя.

– Все?

– Все.

– Нет, не все! – Зайцев изо всей силы хлопнул линейкой по столу. – Лопух! Девка тебя пальцем поманила, а ты и растаял! Любовь закрутили!

– Да вы же мне сами советовали…

– Что я тебе советовал? По головке ее гладить? На руках носить? Ты ее планы должен был выведать! Вещи обыскать! В крайнем случае допрос с пристрастием учинить! Теленок! Да она из тебя сейчас веревки будет вить! О чем вы разговаривали? Но только чтоб слово в слово!

– Э-э-э… А-а-а… Не помню, – честно признался Пряжкин.

– Тьфу, а еще министр обороны!

– В общем так, – Пряжкин, уже почти не давая отчета своим действиям, вырвал у Зайцева линейку и переломил ее пополам. – Я на самом деле министр обороны и свое дело делаю. А вашей сучьей работой заниматься не собираюсь! Стукачей себе где-нибудь в другом месте ищите!

– Ах вот ты как заговорил! – Обычно бледное лицо Зайцева покрылось багровыми, как следы ожога, пятнами. – Не много ли берешь на себя?

– Сколько считаю нужным, столько и беру.

– Где девчонка?

– Наташу я вам не отдам.

– Ты в самом деле рехнулся! Какое право ты имеешь ею распоряжаться?

– Она жена мне!

– Ах, даже вот как! И когда же вы, интересно, успели пожениться?

– Это неважно.

– Важно! Ты министр обороны. И сын твой будет министром, если, конечно… – он поперхнулся… – таковой появится. Жениться ты можешь только с одобрения кабинета министров и лично Силы Гораздовича.