Щепки плахи, осколки секиры - Чадович Николай Трофимович - Страница 88

– Да никуда, отец родной, – запричитал Зяблик. – Побираемся мы, Христа ради. Где люди добрые приютят, там и дом наш. А не приютят, так мы и в чистом поле ночуем.

– А кто вам на моей дороге ходить позволил? – осведомился главарь.

– Не знали мы, отец родной, что она твоя, – развел руками Зяблик. – Думали, что общественная. Уж прости, сейчас обратно пойдем.

– Сначала пошлину заплатите.

– Мы бы и рады, да нечем, – пригорюнился Зяблик. – Два дня крошки хлеба во рту не держали.

– А что в мешках?

– Ветошь всякая. Ты, отец родной, и руки о нее марать не станешь.

– А девка эта чья? – главарь бесстыдным взором уставился на Марину.

– Соседская. Тоже беженка. Прибилась к нам.

– Ну так и быть, – осклабился главарь. – Цена ей, конечно, копейка, но в счет уплаты долга возьмем.

– Бери, отец родной, бери. – Зяблик посторонился, пропуская главаря, а когда тот, масляно улыбаясь, шагнул вперед, негромко произнес: – Зекс!

Это означало, что члены ватаги должны немедленно убраться с линии огня. Сам Зяблик рухнул на землю, потянув за собой главаря. Марина, фальшивые мешочницы и лжеподросток отскочили в сторону. Пыжлов-младший выхватил из-под груды тряпья пулемет Дегтярева с ленточным боепитанием и в упор резанул по бандитам. Четверо мужиков рухнули столь же дружно, как стебли пшеницы, попавшие под серп жницы.

Пока ватага разбиралась с мертвецами, отыскивая признаки, которые указывали бы на их принадлежность к аггелам, Зяблик, оседлавший главаря, завел с ним задушевный разговор:

– Теперь ты понял, отец родной, что бывает, когда на чужое заришься?

Тот молчал, сопел и упорно пытался освободиться.

– Успокойся, – уговаривал его Зяблик. – Полежи. Дай я на тебя полюбуюсь. Кого это ты мне напоминаешь? Тебя, случаем, не Альфонсом кличут?

Главарь, изловчившись, укусил Зяблика, за что был немедленно наказан увесистой плюхой по зубам. Пыжлов-старший, подкатив коляску поближе, наклонился над пленником.

– Все верно, – щурясь, сказал он. – Альфонс это и есть. Разве такую рожу с кем-нибудь спутаешь. Я его уже лет пять знаю, еще с тех пор, как он у Плешакова «шестерил» по мелочам.

– Бывает еще в жизни фарт, – Зяблик занес кулак для нового удара. – Ведь я тебя, мокрица, который день по Отчине ищу.

Еще на подходе к Талашевску встречные патрули сообщили Зяблику, что его срочно разыскивает Цыпф. К тому времени Альфонс уже признался, что видел Верку и даже допрашивал в комендатуре, хотя непосредственное участие в ее убийстве категорически отрицал. Подтвердил Альфонс и свою принадлежность к аггелам – тут уж крыть было нечем, трое из его соратников имели на голове зачатки рожек.

Впрочем, эту скупую информацию Альфонс выложил отнюдь не добровольно – по дороге к Талашевску он потерял почти все зубы и уже дважды рыл себе могилу. Прежде чем задать очередной вопрос, Зяблик четко предупреждал его:

– Я тебя пытать не буду. Я не палач. Я тебя буду дубасить, как мужик мужика. Голыми руками. Можешь сопротивляться себе на здоровье. Но правду я из тебя все равно выбью. Если не хочешь печенкой рыгать, лучше сам все расскажи.

Цыпф, дожидавшийся Зяблика на заставе у речки Лучницы, наспех поздоровался с ним и, отведя в сторону, что-то возбужденно зашептал на ухо.

– Вот это номер, – по лицу Зяблика как бы судорога прошла. – Не ожидал даже… Обскакали нас говноеды рогатые.

Он знаком подозвал анархиста, тащившего мешок с барахлом, изъятым у мертвых аггелов и, пошарив в нем, извлек на свет божий целую коллекцию ожерелий, каждое из которых представляло собой сыромятный шнурок, на который были нанизаны вперемежку львиные клыки, раковины каури, серебряные реалы и золотые побрякушки, некогда пользовавшиеся большим спросом у талашевских красавиц.

Подобные ожерелья носили все арапские воины, а для их врагов они имели такое же значение, как скальпы для индейцев или обрезки крайней плоти для древних иудеев.

– Из Лимпопо трофейчики? – спросил Зяблик у Альфонса, глаза которого так заплыли багровыми фингалами, что превратились в щелки. – Что молчишь, как гимназист в борделе?

– А что говорить, если ты сам все знаешь, – процедил Альфонс.

– Тогда последний вопрос, и пойдешь отдыхать на шконку. Но если в молчанку захочешь играть или, еще хуже, порожняк погонишь, я за себя не отвечаю. Усек? Теперь отвечай, куда вы шли, шваль мохнорылая?

– Гуляли… Ради моциона. – Альфонс неловко сплюнул, еще не привыкнув к дефициту зубов во рту. – Букетик хотели нарвать, бабочек наловить…

Альфонс обладал немалым ростом и внушительным (даже чересчур) телосложением, но когда Зяблик обеими руками схватил его за грудки, возникло впечатление, что злой пес треплет тряпичную куклу.

– Я тебя, иуда, сейчас вчистую заделаю! По винтику разберу! На штыке отрихтую!

Альфонс, оказавшийся в таком переплете, может, и хотел что-то сказать, да не мог – только мычал да клацал последними зубами. Когда же, наконец, Зяблик отшвырнул его от себя и выхватил из-за голенища толедский кинжал, на лезвии которого было выбито клеймо с изображением волка (такими кинжалами можно было и бриться, и гвозди рубить), Альфонс заорал дурным голосом:

– Не надо! Все скажу! Только отойди! В Самохваловичи мы шли, понял?! Только припозднились немного!

– Убрать его! – прохрипел Зяблик, рубя кинжалом воздух перед собой. – Машину сюда! Немедленно! Или лошадей! Самых лучших! Гоним в Самохваловичи!

Однако никакого другого транспортного средства, кроме той самой брички, на которой Цыпф и Лилечка путешествовали к границам Лимпопо, в Талашевске отыскать не удалось – немногие автомобили, главным образом трофейные, были в разгоне, скакать верхом Зяблик умел только в теории, а велосипед не обеспечивал достаточной скорости передвижения.

Когда же выяснилось, что кучер Кирилл, не спросясь, отлучился в неизвестном направлении (скорее всего, Унда затянула его в какое-нибудь укромное местечко, чтобы хоть часок-другой пожить полноценной семейной жизнью, так необходимой для душевного и телесного благополучия простой африканской девушки), на козлы вскочил сам Зяблик.

Рядом с ним устроился Цыпф. Сзади усадили молодого Пыжлова, представлявшего из себя, так сказать, главный корабельный калибр. Дабы не перегружать бричку, решено было больше с собой никого не брать.

Зяблик исполнял обязанности кучера ретиво, но неумело, и лошади, до этого несколько раз едва не опрокинувшие бричку на поворотах, уже через час такой скачки стали сбиваться с галопа на тряскую, мелкую рысь. Их бока, от пота покрывшиеся пеной, тяжко вздымались.

– Вы не очень-то их понукайте, – посоветовал Пыжлов, как-никак родившийся и выросший в сельской местности. – Конь не человек, может до смерти надорваться.

– Коли надорвутся, так пешком дальше пойдем, – огрызнулся Зяблик.

– Вы-то, может, и пойдете, а я куда денусь? – резонно заметил Пыжлов.

– Ничего, с пулеметом не пропадешь, – буркнул Зяблик, однако вожжи ослабил и кнутом без толку больше не махал.

Как ни спешили они, однако после трех-четырех часов дороги лошадям пришлось дать небольшой роздых. Поить их сразу Пыжлов строго-настрого запретил.

Нельзя сказать, чтобы все это время дорога пустовала. Кое-какой люд по ней передвигался, однако, завидев во весь опор скачущую бричку, путники спешили укрыться в придорожных зарослях. Исключение составляли лишь хорошо вооруженные свинопасы, следовавшие куда-то по своим делам, но они к разговорам с незнакомыми людьми были вовсе не расположены.

До Самохваловичей оставалось еще приличное расстояние, когда навстречу показался всадник на статном арабском скакуне. Даже издали было видно, что это кастилец в полном боевом облачении – стальном шлеме и кирасе. Двигался он не очень ходко, возможно, потому, что коня вел под уздцы пеший человек.

Зяблик натянул вожжи, и, когда бричка почти поравнялась со всадником, продолжавшим хранить не свойственное экспансивным кастильцам молчание, пораженно воскликнул: