Смерть Вазир-Мухтара - Тынянов Юрий Николаевич - Страница 27

Грибоедов склонил голову и увидел начищенные сапоги Николая.

— Меня заботит уже давно обстоятельство важности чрезвычайной. Иван Федорович же ничего мне об этом не пишет.

Он сказал то, о чем ему три дня назад говорил князь Петр Волконский и для чего он вызвал Грибоедова, но так, как будто все придумал сам.

— В Персии занято двадцать пять тысяч войска. Три провинции, — он забыл их названия, — под моим ружьем. Это необходимо, чтобы иметь заклад. Войска нужны Иван Федоровичу в Турции. Сражаться sur deux faces[27] невозможно. Иван Федорович имел об этом с вами суждение?

Будучи недурным фронтовым генералом, он плохо разбирался в планах кампании. Каждая задержка и неисправность казались ему неустранимыми, а победе он радовался, как случайности. Важность голоса он вырабатывал с трудом в течение двух лет и боялся сомнения в себе. Так он вел себя с военным министром и с ужасом знал, что старик Волконский понимает его. Поэтому он полюбил внезапные решения, которых сам немного пугался. Разговор начинал с кавалергардской фамильярности, а к концу отталкивал совершенным холодом. Или наоборот. Он привык, как женщина, много думать о том, что о нем говорят и что, думают, и поэтому обращение его было не мужское. Пять или шесть раз на день он менял мундиры.

— Передайте на словах Ивану Федоровичу, чтобы он во всем надеялся на меня. Моральное здоровье его после победы над персиянами восстановится. Физические недуги полечит после победы над турками. Вам мы скоро приищем дело. Я уже говорил с Карлом Васильевичем.

Говорил он быстро и отрывисто — фразу за фразой. Легко укоротить расстояние от седьмой части планеты до софы, но потом требуется особая, механическая легкость слов, иначе расстояние чрезмерно укоротится. Требуется неопределительность взгляда. Требуется, чтобы коллежский советник думал, что собеседник обо всем думает сам, что он уверен в победе над турками и уверен в коллежском советнике.

И Грибоедов вдруг необыкновенно просто спросил:

— О чем, ваше величество?

Но император посмотрел уже решительно туманно. Он не знал, приличен ли вопрос, и принял по привычке озабоченный вид: нужно было кончать аудиенцию; надлежало поставить какой-то point, точку. Этот point должен был одновременно показать расстояние и расположить. Требовалось: оказать знак доверенности и осадить.

Николай вышел из озабоченного состояния.

— Признаюсь, entre nous deux soit dit,[28] — сказал он и улыбнулся, — я уже опасаться начинал во время наших негоциаций с персиянами.

— Опасаться неудачи, ваше величество?

— О, напротив, — и Николай посмотрел поверх Грибоедова, — напротив, я опасался чрезмерной удачи.

Склонив глаза до уровня коллежского советника, он остался доволен его удивлением.

— В Персии могло подняться возмущение черни, — он холодно приподнял бровь, — я же признаю законных государей. Династия Каджаров должна царствовать.

Он смотрел куда-то в окно, поверх Грибоедова, как будто никого перед ним не было.

Ермолов разрабатывал персидский план войны против России. Николай боялся, чтоб не свергли шаха с престола.

— Каджары в Персии не народны,[29] — сказал коллежский советник и спохватился.

Николай, не отвечая, не смотря на него, кивнул еле заметно. Аудиенция кончилась.

Длинноносые штиблеты, расшаркиваясь, столкнулись и так легко пошли по паркету.

Совершенные ляжки в белых лосинах остались на цветочном штофе.

26

Все идет прекрасно, не так ли?

Вот стоит апрель на дворе, вот предстоит большая удача. Вот человек почти забыл, что самой природой предназначено ему не верить людям, вот он простил любовницу, которая ему изменила, вот он думает о другой, еще девочке. Все принадлежит ему. Он не изменился, не правда ли? Он только повеселел?

Правда, большая власть ему готовится, но ведь он-то — тот же самый?

Кто сказал, что он стал самодоволен и важен и даже потолстел? Это Пушкин сказал где-то в обществе или, кажется, Сеньковский?

Что он как бы раздулся, стал выше ростом и немного задирает плечи?

Почему это сказали и кто это сказал?

Никто этого, может быть, даже и не говорил.

Может быть, он стал только более близорук, и потому он кажется надменным.

Не так ли?

Он все тот же.

Только теперь пошли важные дела, ему некогда всматриваться в мелочи, в мягкие, и нежные, и незрелые мелочи.

Все идет прекрасно, он не чувствует ничего дурного, не правда ли?

Он вот полюбил по вечерам распить бутылку вина вдвоем с зеленым и заморенным офицером, у которого несчастье в Индии.

Он предупредил это несчастье, он замолвил слово Нессельроду, и тот пошутил.

Приятно сознавать, что спас человека. Это приятнее, чем подать милостыню нищему на улице. И он не придает этому никакого значения.

Офицер сидит и дрожащими пальцами наливает себе вино. Он еще запуган. У него неприятности.

Приятно самому не пить, а наблюдать другого.

Офицер поет безобразную песню, тихо:

И он усмехается.

Когда офицер напивается и мало что понимает, Грибоедов говорит ему тихо, но так, чтобы он расслышал:

— Я уезжаю скоро на Кавказ. Но вы оставайтесь здесь, — он повышает голос, — или можете уехать к себе в деревню.

И офицер соглашается.

27

Он поехал в министерство.

В большой приемной он просидел всего минуты две. Потом дверь кабинета широко распахнулась, и зеленый, какой-то съежившийся, выбежал оттуда поручик Вишняков, придерживая саблю.

Он бежал, выгнув голову вперед, на цыпочках, широкими, неслышными шагами, как будто прыгал через лужи.

Грибоедов негромко его окликнул:

— Поручик…

Тогда поручик остановился и посмотрел на Грибоедова. Он постучал перед ним зубами.

— Ммм. С кем имею честь?

И, забыв что-то или не узнав Грибоедова, не обратив на него ни малейшего внимания, повернулся, перепрыгнул последнюю лужу и скрылся в дверях. Грибоедов услышал, как брякнула сабля за дверью.

Дверь опять распахнулась. Из кабинета вышел чиновник и попросил Грибоедова.

Нессельрод стоял у стола, без очков. Лицо у него было серое, без улыбки, а глаза, выпуклые, жидкие, растекались во все стороны.

Он был в гневе. Родофиникин сидел в креслах. Потом Нессельрод надел очки и улыбнулся Грибоедову. Начались странные разговоры.

— Мы вам одолжены тем, что трактат был подписан только тогда, когда персияне внесли уже первые… суммы… куруры.

Нессельрод махнул ручкой.

— Вы знаете, любезнейший Александр Сергеевич, наш граф Эриванский награжден миллионом.

Это сказал без надобности Родофиникин.

У руководителей был какой-то разброд, в глазах и словах. Они не ожидали ответа, а говорили в воздух, точно ждали чего-то или кого-то.

— Государь говорил мне о вас. — Нессельрод наконец остановил свои глаза. Он потер зябкие ручки и взглянул на Родофиникина.

— Мы нашли наконец место, достойное вас.

Грибоедов вытянул губы гусем. Он сидел, наклонившись вперед, поджав под кресла ноги, и не мигал.

— Место важное, единственное, — Нессельрод вздохнул, — место поверенного в наших делах в Персии.

Он поднял значительно палец.

И ни слова о Кавказе, о Закавказской Мануфактурной Компании. А ведь он пришел сюда, чтобы услышать именно о проекте, который…

Он взглянул на Родофиникина, а тот был седой, почтенный, учтивый. Нужно было тотчас же, тут же рассердиться, стукнуть кулаком по столу и разом покончить с министерством иностранных и престранных дел.

Но он не мог.

Человек, сидевший на его месте, в зеленом чиновничьем вицмундире, сказал его голосом, довольно сухо: