Особый отдел и пепел ковчега - Чадович Николай Трофимович - Страница 34

Когда они вступили под сень деревьев, уже тронутых желтизной осени, Цимбаларь отпустил неуклюжий комплимент:

– Для своих лет вы выглядите просто замечательно.

– Монастырский быт идёт мне на пользу. Посты, молитвы, посильный труд… – ответил Вертипорох, в правильной русской речи которого временами проскальзывал мягкий украинский акцент. – Это как в тюрьме: если выдержал первые год-два, жизнь постепенно наладится… Хотя и совсем другая жизнь.

– Чем же вас не устраивало прежнее существование? – осторожно поинтересовался Цимбаларь.

– Когда доживёте до моих лет, может быть, и пой– мёте… Любого человека, подводящего итоги земного бытия, поневоле начинает беспокоить совесть. Тем более если на это есть веские причины. Монастырь – единственное место, где больную совесть можно хоть как-то утишить. Здесь каждый носит свой грех, словно тяжкое ярмо.

– Разве можно прожить жизнь, ни разу не согрешив?

– Грех греху рознь… На мою долю, к несчастью, выпали самые чёрные. Впрочем, винить за это можно только самого себя. – Повернувшись лицом к церковным куполам, вздымавшимся над монастырскими стенами, Вертипорох отвесил несколько земных поклонов. – Сразу после войны мне довелось служить в комендатуре Московского военного округа, где я и притерпелся к чужому горю… Старость обременена недугами и запоздалой мудростью, а молодость – беспечностью, легковерием и душевной слепотой… Потом меня переманили в кадры госбезопасности. На Львовщине, Тернопольщине, в Закарпатье и Волыни активно действовали националистически настроенные повстанцы, так называемые оуновцы. Гэбэшникам позарез нужны были надёжные люди, в совершенстве владевшие украинским языком, желательно, его западным диалектом. А я вырос на Ровенщине и мог запросто калякать не только по-украински, но и по-польски… Из людей одного со мной покроя был сформирован специальный отряд, экипированный и вооруженный на манер повстанцев. Мне даже соответствующую татуировку сделали. – Поддёрнув рукав рясы, он продемонстрировал выколотый на предплечье трезубец, окру– жённый какими-то неразборчивыми буквами. – Под видом оуновцев мы терроризировали местное население, заставляя его искать защиту у советской власти, а частенько шли на прямые провокации. Приходили, допустим, в какую-нибудь глухую деревеньку и агитировали молодежь вступать в повстанческую армию. Того, кто соглашался, мы потом сдавали гэбистам, а то и просто расстреливали за околицей.

– Но вы ведь действовали не по собственной инициативе, а, можно сказать, по принуждению, – пытаясь хоть как-то утешить старика, вставил Цимбаларь. – Над вами довлела присяга, измена которой тоже считается грехом.

– Этими доводами можно оправдаться перед людьми, но не перед богом, – возразил Вертипорох. – История моего главного прегрешения ещё впереди. Желаете послушать?

– Если вы изволите рассказать – конечно.

– Начальство, у которого я был на хорошем счету, доверило мне чрезвычайно важное и весьма деликатное задание – устранить популярного в народе католического священника, считавшегося шпионом Ватикана. Сами понимаете, что операция прямого действия в сложившейся ситуации была бы нежелательна. Приходилось искать обходные пути. На это ушло почти полгода. Начав с простого прислужника, я стал ближайшим помощником ксёндза, имевшим доступ и к его финансам, и к его столу. После этого я отравил своего благодетеля особым ядом, действие которого напоминало симптомы острой пневмонии… В то время я не понимал, сколь тяжкий грех ложится на меня. Погубить доверившегося тебе – деяние достойное Иуды. Осознание собственного злодейства пришло много позже, когда я прочитал немало мудрых книг и познакомился с сострадательными людьми, которые помогли мне прийти к богу. Вот уже скоро пятнадцать лет, как я замаливаю здесь грехи, и боюсь лишь одного – на покаяние мне осталось слишком мало времени… Догадываюсь, что вы явились сюда именно по поводу моих прежних преступлений? – Остановившись, Вертипорох пристально посмотрел на Цимбаларя.

– Отнюдь! – поспешно ответил тот. – Кроме господа бога претензии к вам могут иметь только земляки, возрождающие в Западной Украине память Степана Бандеры и других деятелей ОУН. В общественном сознании россиян те трагические события выглядят несколько иначе… Лично меня интересует совсем другой период вашей жизни, а именно – пребывание в должности заместителя начальника Московской гарнизонной гауптвахты.

– Было такое дело, – кивнул Вертипорох.

– Помните лето пятьдесят третьего года, когда у вас под стражей находились бывшие сотрудники МГБ, обвинявшиеся в пособничестве преступным замыслам Берии?

– Такое забыть невозможно. – Мрачное лицо Вертипороха немного посветлело. – Обстановка в стране была накалённой до предела. Предполагалось, что верные Берии силы могут в любой момент поднять мятеж. Под подозрением была даже милиция, и всех арестованных размещали на территории воинских частей – в казармах, в бункерах, на гауптвахтах. У нас в каждой камере, рассчитанной на пять-семь человек, сидело по двадцать. И это в летнюю духоту! Правда, поближе к концу года гауптвахту разгрузили. Кого-то отправили в Сибирь, кого-то – в расход.

– Тем не менее один из подследственных сумел избежать наказания. – Лишь сейчас Цимбаларь заговорил о деле, ради которого, в сущности, и явился сюда. – Имеется в виду некий Григорий Флегонтович Сопеев, которого выпустили на свободу ещё до суда.

– Как же, как же! – Вертипорох почему-то заулыбался. – Весьма забавная история. Кстати, мне довелось быть её очевидцем… Надо сказать, что арестованных держали в чёрном теле и допрашивали с пристрастием. Никакого снисхождения не давали. И вдруг нежданно-негаданно поступает распоряжение освободить этого самого, как его…

– Сопеева, – напомнил Цимбаларь.

– Ну да… За что, думаем, такая поблажка? Но с прокуратурой спорить не будешь, да и не наше это дело. Сказано отпустить – отпустили. Начальник гауптвахты капитан Уздечкин был большим оригиналом. Вот он и решил, смеха ради, устроить небольшой розыгрыш. Ночью этого Сопеева свели в подвал, и Уздечкин, держа в руках чистый лист бумаги, зачитал ему смертный приговор. Причём всё было обставлено с предельной достоверностью. Присутствовал и врач в белом халате, и исполнители в чёрных масках, естественно, подставные. Лучше всех свою роль безусловно сыграл Уздечкин – взгляд суровый, брови насуплены, голос звенит, особенно когда дошла очередь до заключительной фразы «…приговаривается к высшей мере социальной защиты – расстрелу!». Бедняга Сопеев побелел весь, бац на колени и молит: «Пощадите! Я ни в чём не виноват! Мне следователь обещал снисхождение! Возьмите всё! Возьмите золотые часы, принадлежащие самому товарищу Сталину!»

– Он не упоминал, как эти часы ему достались? – Цимбаларь, забывшись от радости, бесцеремонно прервал Вертипороха.

– Может, и упоминал, только я запамятовал. – Монах нисколечко не обиделся. – Стыдно признаться, выпивши был. Как, впрочем, и все остальные участники этой сцены. Но Уздечкин предложением Сопеева заинтересовался. Золотые часы, да ещё сталинские, на дороге не валяются… Принесли из каптёрки личные вещи Сопеева, изъятые при аресте. Действительно, среди всякого другого барахла имеются неказистые карманные часики с цепочкой. Весьма увесистые, хоть корпус по виду сделан из обыкновенного никелированного железа. Уздечкин по крышке шилом царапнул – и в самом деле что-то желтое блеснуло. Мне это, помню, сразу странным показалось. Ведь обычно наоборот делается – золотом всякие малоценные металлы покрывают. К тому же часики оказались неисправными. Сколько мы завод ни накручивали, а механизм не тикает. Но, как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят. Оставил Уздечкин часы себе, а Сопеева утром выпустил, сказав, что это якобы его персональная заслуга. Тот дурачок и поверил.

– Впоследствии вы эти часы видели?

– Не приходилось, – развел руками Вертипорох.

– А с Сопеевым встречались?

– Нет. Но слышал, что он дослужился до генерала.

– Как сложилась дальнейшая судьба Уздечкина?