Миры под лезвием секиры - Чадович Николай Трофимович - Страница 82

Он охотился на зверей и сражался с врагами, она готовила для него еду и грела постель. Она научила его целоваться, а он ее – стрелять из лука. Вокруг продолжали умирать люди, горы коровьих трупов загромождали подходы к водопоям, стервятники выклевывали у павших животных одни только глаза, по саванне шныряли чужаки: желтолицые всадники на низкорослых злобных лошадках, закованные в железо рабы распятого Бога, спецназовцы в пятнистой, как шкура леопарда, одежде, чье оружие, изрыгая огонь, метало убийственное железо на тысячи шагов, – а они словно не замечали ничего этого.

Она объяснила ему, что согласна ходить голой, но только в своем жилище, а на людях должна одеваться сообразно обычаям родины. На следующий день он добыл для нее целую охапку одежды, начиная от трусиков и комбинаций, кончая вечерними туалетами и меховыми манто.

Осмотрев вещи, некоторые из которых еще хранили тепло их бывших владелиц, Верка строго-настрого запретила Мбори грабить белых людей. Тогда ярость и силу воинов саванны познала далекая Кастилия и еще более далекая Степь. В их доме появились тончайшие шелка и замша, золотая посуда и жемчужные украшения, драгоценный фарфор и пушистые ковры. Стрела степняка насквозь пронзила сердце старого вождя, и Мбори занял его место. Кроме Верки, у него было теперь двенадцать жен, но ни одна из них даже не смела поднять глаза на властелина. За трапезой им прислуживал только маленький Килембе, усвоивший еще две песни: «Пусть всегда будет солнце» и «Катюшу».

Теперь они спали в обнимку на пуховой постели, судя по вензелям, ранее принадлежавшей графине Лусеро, и накрывались душистыми льняными простынями, взятыми в каком-то разграбленном монастыре. В одну из таких ночей, столь же мутно-серую, как и день, Верка окончательно убедилась в том, о чем уже довольно давно подозревала: она забеременела.

Счастье мешало ей заснуть, и она принялась тормошить мужа, чтобы поделиться с ним этой радостной вестью. Мбори еще бормотал что-то во сне и лениво отмахивался от нее рукой, когда снаружи приглушенно стукнул выстрел, и над крышей, крытой пальмовыми листьями, как привет от родного народа, раздалось явственное «тиу-у».

Тут же со всех сторон загрохотало так, словно на деревню обрушилась горная лавина: грозно, совсем в ином ритме, чем на свадьбе, застучали барабаны, дробно, как швейные машины, затрещали автоматы, забухали взрывы гранат.

Мбори вскочил с постели, одним прыжком достиг дверей, из пирамиды копий выхватил самое тяжелое – и был таков, даже попрощаться не успел. Верка как была голышом, так и бросилась вслед за ним, но на пороге задержалась – негоже старшей жене вождя показываться в таком виде на людях.

Цепочка трассеров, как сверкающие струи горизонтального дождя, падали на деревню. Ворота, разнесенные взрывом гранаты в щепки, зияли пустотой. Несколько хижин уже горело – Верка даже удивилась сначала, как это может гореть глина пополам с лозой, но потом вспомнила, что ее современники весьма поднаторели по части изготовления всяких зажигательных смесей.

Вот так ее прошлая жизнь возвестила о своем возвращении – ревом пожаров, смрадом огнесмеси, лаем автоматов, теньканьем пуль.

Судя по звукам боя, деревня была окружена со всех сторон. Оставалось загадкой, как сумели враги миновать дозоры, регулярно высылаемые Мбори в саванну.

Верка быстро оделась, схватила кастильский меч – копье было для нее тяжеловато, – но тут внезапно вспомнила, что уже не является, как раньше, полновластной хозяйкой своего тела и вынуждена делить его с другим существом, которое успела уже заранее полюбить и которое имеет все права на жизнь.

«Если я не смогу спасти мужа, по крайней мере, постараюсь спасти его ребенка», – решила она и заменила меч на фельдшерский чемоданчик. Пока суть да дело, надо было выполнять свой врачебный долг.

Первого раненого Верка нашла уже в десяти шагах от собственного дома, но он умер прежде, чем она обработала его раны. Потом ей долго попадались одни мертвецы, и свое искусство она сумела проявить только возле разбитых ворот – наложила жгут на правое предплечье молодого воина, лишившегося кисти. Благодарно улыбнувшись серыми запекшимися губами, он перехватил копье левой рукой и исчез в дыму, накатывавшемся из горящей саванны.

Так она – где ползком, где перебежками – облазила всю деревню. Женщины и дети сидели по домам, такова была воля Мбори. Пострадавших среди них пока еще не было. Килембе, завидев Верку, стрелой бросился к ней и больше уже не отставал, несмотря на все уговоры вернуться.

Картина боя, гремевшего за стенами деревни, более или менее прояснилась. Воины саванны дрались за свои дома и за свои семьи, а потому цель у них могла быть только одна: перебить пришельцев или, по крайней мере, прогнать их за реку. Ни о сдаче на милость победителей, ни о бегстве с поля боя не могло быть даже и речи, как в прямом, так и в переносном смысле – таких слов как «капитуляция» и «отступление» на языке племени просто не существовало.

Понимая, что отсиживаться за хлипкими стенами деревни смысла не имело, – к тому же копейщик, ясное дело, не ровня автоматчику, особенно это сказывается на дальних расстояниях, Мбори приказал выгнать скот из загонов и пустить его на врага, как живую стену, за которой могут укрыться воины. Саванну, уже достаточно увядшую к тому времени, подожгли тоже по его распоряжению – дым застил глаза и тем и другим, но прицельную стрельбу вести мешал, тогда как копье находило свою жертву и во мгле пожара.

В настоящий момент схватка представляла собой нечто вроде жуткого аттракциона, состоявшего в том, что среди клубов удушливого дыма и мечущихся в панике коров одни люди должны были разыскивать других и поступать с ними самым беспощадным образом. Тут уж шансы обеих сторон почти сравнялись – на расстоянии нескольких шагов решающее значение имеет уже не тип оружия, а реакция, твердость руки, изворотливость и боевой опыт. Воинов саванны не мог напугать ни грохот выстрелов – разъяренный носорог ревет пострашнее; ни огонь – сами столько раз устраивали палы, чтобы выгнать на открытое место дичь; ни тем более вид чужеземцев – еще и не таким приходилось потроха выпускать.

И неизвестно, чем бы закончился этот бой – шансы были примерно пятьдесят на пятьдесят, – если бы с неба, хмурого, как всегда, вдруг не хлынул ливень, такой редкий в последнее время и такой несвоевременный.

Потоки воды затушили огонь, а когда дым и пар рассеялись, враги воочию увидели друг друга. Черные воины прикрылись щитами и взяли наперевес ассегаи, а белые – навели на них прицелы. Все дальнейшее было уже не боем, а бойней.

Верка и несколько женщин посмелее влезли на ограду, чтобы лучше видеть, как умирают их мужья, сыновья и братья, неуязвимые духом, но не имевшие другой защиты от пуль, кроме щитов из шкуры бегемота. Многие, прежде чем погибнуть, успели одолеть часть расстояния, отделяющего их от врагов (кое-где копье даже опередило автомат), другие умерли на месте, но никто не сделал даже полшага назад.

Бой кончился, и почти сразу прекратился злополучный дождь. Люди в камуфляжной одежде растягивались в цепь, окружая деревню и на ходу прикрепляя к стволам автоматов штык-ножи.

Верка подхватила Килембе на руки и опрометью бросилась к хижине Ингбо. В опустевшем доме вождя ей делать было нечего, разве что перерезать кастильским клинком собственное горло.

Самого Ингбо на месте не оказалось, видно, и он лежал сейчас за оградой, весь изрешеченный свинцом, а жена его, даже в этом ужасе не утратившая аппетит, жевала что-то, забившись в дальний угол. К ней прижималась старшая сестренка Килембе – хилая, слабоумная девочка.

На несколько последних минут над деревней повисла тишина, только потрескивали пожары да из саванны доносилось утробное мычание израненных коров. Затем послышались приближающиеся голоса, наглые, громкие голоса победителей, уже пьяных от крови, как от дурного зелья, и сейчас собиравшихся мстить – мстить за своих приятелей, напоровшихся на острия африканский копий, мстить за прошлые и будущие поражения.