Миры под лезвием секиры - Чадович Николай Трофимович - Страница 5

На стене самого последнего дома красовалась надпись, намалеванная кривыми буквами: «Зяблик, если не покаешься, с тобой будет то же самое». Еще недавно красная, она уже успела побуреть, а в конце, вместо восклицательного знака, болталась подвешенная за хвост псина с перерезанным горлом.

Верка, первой заметившая зловещую мазню, толкнула Смыкова под бок.

– Смотри! Вчера еще не было… Может, разбудить его?

– Не буди лихо, пока тихо, – посоветовал Смыков. – Пусть себе дрыхнет, а не то сейчас заведется…

– Будто бы такое в первый раз намалевали, – сквозь сон пробормотал Зяблик. – У аггелов руки чешутся. Ничего, припомню я им когда-нибудь эту собачку…

Регулярный сбор делегатов от всех ватаг, рыскавших не только в Отчине (называемой многими еще и Отчаиной), но и во всех окрестных землях, на этот раз был назначен в деревне Подсосонье, километрах в десяти от Талашевска. Сама деревня давно сгорела, но в сторонке от нее на холме уцелело кирпичное здание школы, разграбленное, но не порушенное – даже стекла в окнах уцелели.

Народ собирался целые сутки – по одному, по двое, кто пешком, кто верхом, кто на жуткого вида самоходных устройствах, и, хотя особо шуметь не рекомендовалось, пошумели при встрече знатно. Люди, однажды объявившие себя свободными и посулившие уважать чужую свободу, просто обязаны были постоянно напоминать об этом самим себе и друг другу, а поскольку свобода не баба – ни обозреть, ни пощупать, – новое состояние души проявлялось главным образом своеволием и строптивостью.

Председательствовать согласно очередности полагалось Зяблику, но он, все еще пребывая в состоянии полудремы (накануне усугубленной обильными возлияниями), только махнул рукой и промычал что-то маловразумительное. Ради ложно понятой солидарности Верка тоже отказалась от своего законного права один денек покомандовать целой сворой мужиков. Из задних рядов стали выталкивать вперед Толгая, но он улегся на пол и философски заметил:

– Где у коня хвост, знаю… Где у драндулета руль, знаю… Какие тут у вас всех дела, не знаю… Зачем зря ваньку валять?

Собравшиеся в школе люди, большинство из которых добирались сюда по много дней и отнюдь не по торным трактам, стали роптать.

Действительно, хватит ваньку валять, говорили они. Прав нехристь. Мы сюда не самогон пить собрались и не штаны протирать. Дел невпроворот. Многие башкой рискуют. Каждая минута на счету. Начинать пора, ни дна вам, ни покрышки! Левка, приступай, мать твою! Первый раз тебе, что ли?

Левка Цыпф, сиротой прибившийся к штабу, выросший при нем и надорвавший здоровье чтением никому не нужных книг, застенчиво сказал:

– Если, конечно, никто не возражает…

– Не возражаем! – вокруг загалдели так, что на потолке паутина зашевелилась. – Любо! Любо! Только громче говори, не шепелявь!

Даже Зяблик приоткрыл один глаз и на удивление внятно произнес:

– Действуй, Левка, не тушуйся. Не Боги горшки обсирают. Только сначала хайло этим горлопанам заткни.

Дождавшись, пока шум поутихнет, Левка Цыпф придвинул к себе грифельную доску и принялся черкать по ней мелком – в отличие от большинства присутствующих, он предпочитал больше доверять письменным знакам, чем своей, пусть и изощренной, памяти.

– Кое-какие предварительные справки я уже навел… На этот час прибыли представители шестнадцати регионов из восемнадцати контролируемых нами. Из Баламутья никого не будет, там наша миссия погибла полностью… Тише! Погибли они исключительно по своей неосторожности, и винить тут некого. Сами знаете, какая там обстановка… Из Эдема вестей нет вот уже свыше полугода, а посланные туда разведчики не возвращаются. Может, кто-нибудь прольет свет на эту проблему? Ближайшие соседи, например…

Человек, на которого весьма недвусмысленно уставился Цыпф, прежде чем встать, натянул повязку на лишенный век усохший глаз. Все лицо его было изрыто зарубцевавшимися следами какой-то лютой кожной болезни.

– Я лично в тех краях не бывал, – сообщил он сипло. – Не знаю, что там за Эдем такой обнаружился. От нас до него сто верст и все болотами. А болота те такие, что в них даже жаба не сунется. Был Сарычев в Эдеме или нет, спорить не буду. Это он про него первым наплел. Вы ему тогда все поверили и поручили миссию основать. Хотя доказательства были скользкие. Помните? Муку дали, сахар, патроны… А он у меня потом двух самых толковых помощников увел и толмача.

– Толмачку! – поправил кто-то из заднего ряда.

– Не важно… – он покосился на подсказчика живым, набрякшим кровью глазом. – Важно, что с тех пор про них ни слуху ни духу.

– О судьбе разведчиков тоже ничего не известно? – поинтересовался Цыпф.

– Ничего. Как в воду канули. Мы их до того самого места проводили, где Сарычев через болото переправлялся. Авантюра все это… Зряшный риск…

– Вся жизнь наша – зряшный риск, – заметил Цыпф.

– Вот это верно, Левка! – Зяблик тяжело вздохнул, перекладывая голову с Веркиной груди на плечо Смыкова. – Риск… Сегодня в порфире, а завтра в сортире.

– Значит, по явке более или менее разобрались, – деловым тоном продолжал Цыпф. – Какие у кого будут предложения?

– У меня будут! – Смыков вскинул руку. – Предлагаю начать согласно повестке дня и в соответствии с регламентом.

Это предложение он регулярно вносил в начале каждого собрания, а потом терпеливо дожидался его конца, чтобы потребовать прекращения прений. Никто даже и не смел покуситься на эту священную прерогативу Смыкова.

– Тогда начнем, – кивнул Цыпф. – Кто первый? Как всегда – Кастилия? Надежда наша и беда…

– Я, с вашего позволения, сидя, – произнес человек неопределенного возраста и неприметной наружности. Выглядел он каким-то линялым и стертым, но первое впечатление было весьма обманчиво: вылинял он в многочисленных кровавых банях, а сточен был буйной жизнью, как нож – оселком.

– А что случилось, если не секрет? – осторожно осведомился Цыпф. – Вы ранены?

– Самую малость… Нравы общества, в котором мне приходится вращаться, позволяют разрешить все споры, в том числе и метафизические, при посредстве холодного оружия. Отклонить вызов, как вы сами понимаете, равносильно бесчестью.

– А как соотносятся эти нравы с общепризнанным тезисом о приоритете человеческой жизни над всеми другими ценностями? – ехидно осведомился кто-то.

– Как? – раненый еле заметно усмехнулся. – А как все у нас соотносится: через пень-колоду. Примерно так же, как в течение двадцати веков до этого соотносились с человеческими нравами тезисы «не убий» и «не укради». Однако я могу успокоить вас – смертельные исходы крайне редки. Поединок обычно идет до первой крови… Но мы, пожалуй, отвлеклись.

– Вот именно, – подтвердил Цыпф.

– Вверенный моему надзору край похож на тлеющие под пеплом угли, да простит меня Лев Борисович и наше уважаемое собрание за столь избитую метафору. Религия продолжает служить цементирующим фактором общества, что для нас крайне нежелательно. Пропаганда атеизма имела скорее негативный результат. Более перспективной мне кажется идея противопоставления духовенству какой-то части общества – купечества, например, или дворянства. Естественно, на принципах реформации. Но для этого нужны средства и время. И если в первом мы крайне ограничены, то о втором вообще предпочитаем умалчивать. Сколько времени у нас в распоряжении: час, день, век, тысячелетие? И вообще, возможна ли какая-нибудь конструктивная деятельность в камере смертников?

– Я вас сегодня не узнаю, – мягко сказал Цыпф. – Откуда такой пессимизм? Может, вы устали? Рана, утомительная дорога…

– Пустяки… Однако последуем совету товарища Смыкова и вернемся к повестке дня. Кстати, как там у меня с регламентом, любезный?

– Еще шесть минут, – доложил Смыков, глянув на часы.

– Короче, обстановка маловдохновляющая. Несмотря на все препоны, монахи возвращаются в монастыри, где тайно изготавливают порох и льют пули. В подполье действует инквизиция. Впрочем, главное не это. Дух толерантности, терпимости, добрососедства не имеет прочных корней в людских душах. Достаточно случайного порыва ветра, чтобы костер насилия запылал снова.