Миры под лезвием секиры - Чадович Николай Трофимович - Страница 41

Через океан их везли под видом специалистов сельского хозяйства, для чего всем военнослужащим выдали одинаковые костюмы, одинаковые галстуки и одинаковые сорочки. Забыли только про носки, но в экваториальных широтах они были вроде и без надобности. В порту после разгрузки цивильную одежду изъяли и отправили обратно в Союз для следующей партии стриженных под машинку агрономов и зоотехников.

Их часть разместили на заброшенном ранчо среди соленых болот, заливаемых морскими приливами. Жилось тут выходцам с Днепра и Оби неважно: заедали чужие насекомые, чужая пища вызывала изжогу и поносы, чужое солнце превращало человека в подобие примуса, у которого в котелке черепа закипают собственные мозги, чужая гонорея самым жутким образом отличалась от отечественной и почти не поддавалась лечению. Даже в самоволку сбегать не выходило – кругом кишели крокодилы и недобитые агенты американского империализма.

Единственной усладой для глаз, кроме чудного экваториального неба да голубой полоски моря на горизонте, были местные женщины, составляющие значительную часть обслуживающего персонала базы. Их, правда, немного портили суровое выражение лиц, мешковатая защитная форма да неизменные пистолетные кобуры, болтавшиеся в местах, у женщин предназначенных совсем для других целей, зато душа радовалась разнообразнейшей гамме цветов кожи – от иссиня-черной до молочно-белой.

Смыков, довольно скоро занявший хорошую должность штабного писаря, возжелал поиметь тропическую женщину. Однажды он уже почти договорился с шоколадной мулаткой, убиравшей в офицерской столовой, но последняя фраза, сказанная ею, отбила всякую охоту к интиму:

– Я согласна, компаньерос, но сначала должна посоветоваться со своей партийной ячейкой.

Мечта Смыкова осуществилась только на втором году службы, когда заместитель командира по тылу, ни бельмеса не смысливший в испанском, стал брать его с собой в соседний городишко. Завоевав полное доверие шефа, Смыков выпросил у него однажды два часа на осмотр местных достопримечательностей. Наслышанный немного о царивших в городе нравах, он быстро нашел то, что хотел, – полутемный душный сарай с распивочной стойкой, где публике открыто продавали здешний ром и тайком – американскую кока-колу. Скучающие городские красавицы поджидали здесь заблудших воинов-интернационалистов, поскольку свои мужчины были в явном дефиците. Большая, а главное, лучшая их часть проливала свою и чужую кровь в горах Боливии, джунглях Анголы, пустынях Эфиопии и других забытых Богом местах, где идеи социализма могли дать хоть какие-то всходы.

Смыков, как и мечтал заранее, выбрал черную, как кирзовое голенище, негритянку, обильную телом, а статью вымахавшую под баскетболистку.

Когда в укромном уголке пляжа та разделась, смутив Смыкова, привыкшего к рейтузам с начесом и комбинациям чуть ли не из драпа, скупым кроем местного женского белья, он с энтузиазмом обследовал вожделенное экзотическое тело, начиная с на удивление тугих и высоких грудей и заканчивая сдобными ягодицами. Кожа везде имела цвет спелого чернослива. Розовыми были только ладони, ступни, соски и все доступные взгляду слизистые оболочки. Смыков остался весьма доволен осмотром, который носил скорее эстетический, чем сексуальный характер, и от избытка энтузиазма даже куснул негритянку кое за какие места.

Убедившись, что клиент созрел, чернокожая сеньорита устроила торг. Идею бескорыстной любви она не признавала в принципе. Смыкову пришлось расстаться не только со всеми деньгами, как кубинскими, так и советскими, имевшимися при нем в данный момент, но также приобщить к ним авторучку, перочинный нож и зажигалку.

Потом наступило время любви. Партнерша, несмотря на хваленый южный темперамент, вела себя довольно лениво. Однако дотошный Смыков все же заставил ее принять поочередно все известные ему воочию и понаслышке позы. Пригодился и урок, полученный в свое время от Машки Балерины. К концу заранее оговоренного срока вспотевшая и вывалявшаяся в песке негритянка смотрела на русского солдатика если не со страстью, то с уважением.

Они неоднократно встречались и позже, хотя Рамона (так звали негритянку) постоянно взвинчивала цену на свои услуги. Впрочем, у нее было и немало положительных качеств, среди которых Смыкову особенно импонировала ее способность приспосабливать для чувственных утех некоторые органы своего тела, природой для этого вроде бы и не предназначенные.

Первые подозрения зародились у Смыкова, когда Рамона однажды предложила ему выпить – и не какого-нибудь там вонючего рома-клоподава, а хорошего американского виски. Как прикинул Смыков, в силу своей приближенности к штабу знавший, что почем на острове Свободы, одна эта бутылка стоила дороже всего, что уже успела вытянуть из него корыстолюбивая негритянка, включая часы «Полет» и бронзовый бюст великого пролетарского писателя Максима Горького, пылившийся в штабе безо всякой пользы.

Получив от Рамоны по слегка сокращенной программе все удовольствия, которые здоровая, как кобылица, женщина способна доставить здоровому, как жеребец, мужчине, Смыков ополовинил бутылку (из первого стакана на всякий случай заставил пригубить подругу) и притворился в стельку пьяным. Немного выждав и с притворными похотливыми стонами попинав громко храпящего Смыкова ногой, Рамона быстро скрылась в ближайших кустах, прихватив служебную папку с ничего не значащими бумагами (кто бы, интересно, доверил писарю, покидающему пределы части, секретные документы?).

Отсутствовала она не очень долго, папку вернула на место и принялась будить Смыкова поцелуями.

Ни одна бумага не пропала, но на некоторые налипли мокрые песчинки. В тот же вечер он честно признался во всем особисту и был водворен на гауптвахту, оборудованную в бывшем винном подвале бывшего господского дома. Там Смыков провел двое суток, на третьи получил устную благодарность командира части за проявленную бдительность и первым же транспортом был отправлен на родину.

Дальнейшая судьба коварной Рамоны осталась неизвестна Смыкову, хотя он мог дать голову на отсечение, что это были не происки цэрэушников или пресловутых «гусанос», а интриги своих же контразведчиков, не привыкших ждать у моря погоды и поэтому активно ковавших врагов собственными руками.

Как бы то ни было, но ефрейтор Смыков на этой истории заработал не только приличную служебную характеристику, но даже юбилейную медаль к столетию вождя. Все это впоследствии помогло ему пролезть в органы милиции, стать кандидатом в члены партии и поступить на заочное отделение юрфака.

После третьего курса он уже имел на погонах две звездочки и работал следователем Талашевского райотдела внутренних дел. Въедливый, дотошный, почти не пьющий и не чуравшийся рутинной работы, Смыков вскоре оказался в фаворе у высокого начальства. Он научился усмирять редкие, но буйные вспышки похоти, и несколько скоротечных романов с отборными распутницами и нимфоманками никак не отразились на его служебной карьере. Женщины скромные, целомудренные, с нормальными сексуальными запросами Смыкова абсолютно не интересовали. Ясно, что человек с такими склонностями семью заводить не стремился.

Работа следователя была напрочь лишена всякого намека на романтику, зато выматывала до упора. На каждого из коллег Смыкова валили по пятнадцать-двадцать дел в месяц. В бездонном море постановлений на арест, актов экспертизы, протоколов допросов, ходатайств, справок, характеристик, отказных материалов и частных определений они барахтались, как цуцики в выгребной яме. Для того чтобы разобраться с причинами пожара в интернате для глухонемых, необходимо было не только проштудировать весь свод правил пожарной безопасности, но еще и кучу ведомственных инструкций собеса. Оформление дела о краже курицы отнимало столько же времени, что и убийство при отягчающих обстоятельствах.

На следователя давили со всех сторон: судья требовал неукоснительно соблюдать сроки расследования, прокурор – глубже вскрыть причины правонарушений, начальник милиции, наоборот, – рубить все побочные ветви и гнать вверх процент раскрываемости. Партийные органы вообще творили все, что хотели, – то заставляли возбуждать липовые дела, то замазывать действительно серьезные преступления. В этой стране у Фемиды давно отняли меч и весы, зато оставили повязку на глазах, чтобы все кому не лень могли безнаказанно насиловать бедную женщину.