Кураж - Туричин Илья Афроимович - Страница 58

Еще недавно стоял он в согнанной на площадь толпе и цепенел от ужаса вместе со всеми.

Видел, как вели их, связанных, словно зверей.

Видел, как воспрянул немощный старик, плюнул в лицо им: крысы! Как упал, как поволокли его двое солдат, подымали бездыханного в петлю. Как торопливо накинули двум другим на шеи веревки.

А он стоял и цепенел. Ему бы сотворить в тот страшный час молитву по невинно убиенным. Затянуть бы во весь голос "Вечную память". А он стоял и цепенел, и сердце грыз страх. Страх, дьякон, страх, страшок… И нет тебе прощенья!…

Где ж ты был в тот час, господи?

Солнце село, а дьякон все кружил и кружил по улицам. И кружил с ним неотвязный жуткий страх.

Тем же быстрым шагом дошел он до гостиницы. Скинул на сцене за кулисой пальто и шапку, яростно стал тереть руки.

В зале ресторана сидело несколько офицеров. Федорович прошмыгнул мимо них в буфет.

Буфетчик лениво протирал фужеры.

– Налей чару, - попросил Федорович.

– Не велено.

– Шапку отдам. Смушковую. Душа промерзла.

– Изыди! Божий человек, а в грех вводишь, - засмеялся буфетчик, воровато огляделся: не видит ли кто? Быстренько плеснул в фужер немного шнапсу. - Пей.

Федорович выпил, не почувствовав ни тепла, ни горечи.

– Налей еще. Шапка-то смушковая, бога побойся.

– Бог далеко, а хозяйка - вот она… К Шанцу сходи. Он, говорят, гуляет, лыка не вяжет. Может, угостит.

Федорович промычал что-то, пошел к двери.

– Про шапку не забудь, - крикнул вдогонку буфетчик.

Дьякон побродил по коридору. К немцу идти не хотелось, хоть он и не вредный. Все они не вредные! Поганой бы их метлой, чтоб и духу не осталось! Он распалял себя, и чем больше распалялся, тем больше хотелось выпить.

Покружив по коридору, Федорович решительно двинулся на кухню. Хрен с ним, с немцем. Жрет, поди, самогон нехристь, а православный тут мучайся!

Шанце сидел в своей каморке на койке. У ног его стояли две бутылки, порожняя и ополовиненная. Рядом - стакан да тарелка с соленым огурцом. Оловянные глаза повара глядели в одну точку перед собой, длинные опущенные руки чуть не доставали до полу, нос свисал на подбородок. На вошедшего дьякона Шанце не обратил внимания, даже не шевельнулся.

Федорович постоял в дверях, потом прикрыл их за собой, чтобы поварихи не любопытствовали.

– Шанца… - он кашлянул вежливо.

Немец не пошевелился.

– Шанца, - позвал он громче и пощелкал себя пальцем по шее. - Налей мих, их… - Он показал пальцем на бутылку.

Шанце шевельнул носом.

Федорович подошел поближе, присел на корточки, налил самогону в стакан до половины и посмотрел на повара. Тот не двигался. Тогда дьякон долил до края и выпил залпом.

– Ну и надрался ты, - сказал он немцу. - Сидишь тут, похлебываешь, а там - людей вешают! Соображаешь? - Он обвел пальцем вокруг шеи, поднял его от затылка вверх и, для пущей убедительности, высунул язык.

Шанце внезапно шарахнулся от него, ударился головой о стену, крикнул сдавленным голосом:

– Нейн, нейн!… - и закрыл лицо руками.

– Ух ты, немец-перец! - осерчал Федорович и, раскрутив в бутылке оставшийся самогон, решительно вылил его себе в глотку. Погрозил повару пустой бутылкой. - Всех бы вас!…

Шанце качнулся вперед, уронил руки, словно подставлял себя под удар, покорялся. По щекам его текли слезы.

– У-у… - промычал Федорович, бросил бутылку к ногам немца и вышел. В коридоре он чуть не столкнулся с хозяйкой. Носит ее нечистая! Но фрау не заметила дьякона.

Гертруда Иоганновна застала Шанце в той же позе, в которой его оставил Федорович: руки свисали, из оловянных, остановившихся глаз текли слезы. На полу валялись бутылки.

– Что это значит, Шанце? - спросила она строго. - Вы на службе. Куда девалась ваша хваленая немецкая аккуратность?

– Не… не-мецкая ак… ак-куратность, - Шанце икнул, подавился словом. - Не… немецкая ак-ку-рат-ность… - из груди его вырвались хриплые, клокочущие звуки, плечи дрогнули, нос опустился на подбородок.

Гертруда Иоганновна догадалась, что он смеется.

– Хе… ха… не-мецкая… хо… ак… ак…

– Прекратите, Гуго! - прикрикнула Гертруда Иоганновна.

Шанце отшвырнул ногой пустую бутылку, она завертелась и жалобно звякнула в углу. Оперевшись длинными руками о край койки, он поднялся, длинный, всклокоченный. Его шатнуло, но он устоял.

– Не… не-мецкая ак-курат-ность… Именно, фрау, - язык не слушался, Шанце заставлял его ворочаться. - Доски надо острогать. Виселицы про-ну-ме-ровать… Номер один… номер два… номер три… Немец-кая ак-ку-ратность… За веревку платит повешенный… Ведь он пользуется веревкой… Он пользуется! - Шанце говорил громко, почти ревел.

Гертруда Иоганновна плотнее закрыла дверь, привалилась к ней спиной.

– О чем вы, Гуго?

– Ак-куратно сеем смерть… - Его качнуло, он снова сел на койку.

– Помолчите, Шанце. За такие слова…

– Шанце аккурат-ный немец… Да… От генерала остались сапоги и фу… фуражка… Там… На площади… ак-куратно висят… Старик похож на меня… Тоже тощий… И женщина… Я… Я не разглядел… А может, она похожа на вас, фрау?… Я выпил… Да… Пусть земля будет пухом… Ха… Хо… - из груди Шанце снова вырвался хрип, плечи затряслись. - Только они до земли… до земли доберутся не скоро… Не-ет… Они будут висеть там… С немецкой ак-ак-куратностью… Хо… Хе…

– Гуго, ложитесь и спите. Слышите? Ложитесь и спите… - тихо сказала Гертруда Иоганновна. - Им уже ничем помочь нельзя.

– Пусть он ак-куратно подавится протертым супом! - яростно выкрикнул Шанце.

– Ложитесь и спите. Ну…

Гертруда Иоганновна подтолкнула легонько Шанце, тело его качнулось и покорно легло на койку. Только ноги остались на полу. Она помогла поднять их.

– Спасибо, фрау Копф… Простите… Страшно…

– Спите, Шанце, спите.

Она ушла, тихонько прикрыв за собою дверь, и велела поварихам не беспокоить господина Шанце. Господин Шанце простыл и немного перелечился.

А Федорович слонялся по сцене за закрытым занавесом. Было беспричинно тревожно. Полбутылки выпитого самогона загнали страшок куда-то на дно души, но он нет-нет, а высовывался, холодный, мерзкий, и тогда тело охватывала дрожь. Надо придавить его, иначе не обретешь покоя.

За кулисой немец-скрипач в солдатской форме без конца выпиливал смычком одну и ту же фразу, и каждый раз в конце ее струна жалко взвизгивала. Другой солдат, румын, тихонько дул в кларнет. Барабанщик подтягивал кожу на барабане.

Вот уже несколько дней, как появился в ресторане новый оркестр, собранный "с бору по сосенке". Комендант запретил приводить музыкантов из гетто, еврейская музыка оскорбляет немецкий слух. Оркестр еще не сыгрался, фальшивил, но на это никто не обращал внимания.

А сегодня новый скрипач осваивал новую скрипку. Федорович узнал ее, она была по-особому стерта в том месте, где к ней прижимался подбородок. Овальное светлое пятно без лака.

Скрипач в оркестре сменился, а скрипка осталась. Что же сделали с тем старым скрипачом из гетто?

Наконец оркестр грянул веселый марш. Пошел занавес. Из зала пахнуло теплом, перегаром, табачным дымом. Зал гудел жизнерадостно, будто не было никакой площади, не болтались в петлях обледенелые тела.

Федорович за кулисой кутался в пальто.

Веселый марш сменился быстрой фривольной мелодией. Танцовщицы выбежали на сцену. Их встретили хлопками и ободряющими выкриками. Офицеры веселились.

Федорович вспомнил, как перекатывались аплодисменты там, на площади, словно солдатское "ура" на параде. Он прикрыл глаза, мельтешенье женских рук и ног отзывалось в них болью. "Еще стаканчик бы!" - подумал он, и со дна души высунулся страшок, холодный и мерзкий. Не будет прощения, не будет!

Танец кончился. Федорович стряхнул с плеч пальто, шагнул на сцену. Тяжелые кисти пояса ударили по бедру. Он увидел плоские блины лиц. Оркестр заиграл "Очи черные".

Дьякон истово перекрестился не на икону, не на генеральский крест, а на того бога, что сидел в нем самом. Только он, только он мог раздавить до конца проклятый холодный страшок.