Кураж - Туричин Илья Афроимович - Страница 19

Вернулись разведчики, посланные в штаб дивизии. Штаба на месте не нашли. Следов боя тоже не приметили. На обратном пути напоролись на немцев. Себя не выдали. Боя не завязывали.

– Сдрейфили?

– Никак нет, товарищ подполковник. Вы ж наказывали: нет команды - смекай сам, голова не только для фуражки. Ну, побили бы мы десяток-другой фрицев-гансов. Сами полегли б. А знать про штаб дивизии важней, - сказал старшина Линь, старший из разведчиков, и добавил: - На данном отрезке текущего момента.

Зайцев молчал, задумавшись. Старшина решил, что подполковник - недоволен.

– Да вы не сомневайтесь, товарищ подполковник, мы свой десяток-другой добьем. За нами не заржавеет!

– Не сомневаюсь, - улыбнулся Зайцев. Губы стягивала сухость, улыбаться было больно.

Вскоре добрался до полка офицер из штаба дивизии. Сообщил, что на флангах дивизии прорвались крупные колонны фашистских танков. Что сосед Зайцева слева отступил под натиском во много раз превосходящих сил противника. Сосед справа еще дерется, но у него большие потери. Комдив отдал ему свой резерв. Весь, без остатка. Даже штабные писаря ушли в строй. Так что Зайцеву на резерв рассчитывать не приходится. Надо обойтись своими силами. И отойти своевременно, иначе попадет в клещи.

Зайцев и сам понимал, что легче драться по фронту, чем на все четыре стороны. Полк и так несет потери: батальоны превращаются в роты, роты во взводы, а взводы…

Но немцев побито много больше. Много больше! Тут, как говорится, и логарифмическая линейка ни к чему, простой арифметики довольно.

К вечеру бой стал стихать. И вовсе утих. Только изредка одиноко ухали пушки. Одиноко рвались снаряды. Над шоссе, над вздыбленной щетиной леса повисали бледные ракеты, темноту секли светящиеся точки трассирующих пуль.

Дисциплинированные немцы ночью спали. Они все еще были уверены, что война ведется по их плану, по их правилам и распорядкам, с перерывом на обед и на сон.

Зайцев наблюдал за противником. Слов нет: силен, вооружен, подготовлен, нахален. Рвется вперед любой ценой!

Ладно. И мы не лыком шиты, не шилом бриты!

Он отдал приказ на отход. Молниеносный, бесшумный отход. Потому что ночь коротка. От каждого батальона оставить заслоны, по взводу. Рассредоточиться и постреливать. Пусть немцы думают, что, соблюдая их порядок, полк спит.

И, несмотря на страшную, нечеловеческую усталость, когда глаза закрываются сами, внезапно, и засыпаешь и просыпаешься, треснувшись лбом о дерево, несмотря на предосторожности - не греметь, не курить, не разговаривать, полк за короткую ночь сделал марш-бросок в тыл, вывез раненых, окопался, похоронил павших товарищей в братских могилах. Вечная им и нерушимая память!

В лесу задымили походные кухни.

Старшина Линь, облизав цветастую деревянную ложку, аккуратно завернул ее в чистую тряпочку, сунул за голенище.

– Ну, вот… братцы. Теперь можно и за немца браться.

Линь был старшиной разведвзвода. А сейчас, по сути, его командиром, так как командир разведчиков был в отпуску, когда началась война, и пока не возвратился.

Линь служил сверхсрочно, как многие старшины в полку. Крепко обжился здесь, знал все и всех. Не пропускал в станционном клубе танцев под патефонные пластинки и баян. Являлся туда вечерами по субботам и воскресеньям в ослепительно блестящих шевровых сапожках с чуть приспущенными голенищами, в темно-синих парадных шароварах, в гимнастерке первого срока, перетянутой широким офицерским ремнем с портупеей через плечо. К вороту подшит белоснежный подворотничок так, чтобы край торчал ровно на полмиллиметра. Щеки гладкие, тщательно выбритые, над верхней губой чуть топорщится светлая щеточка усов. Карие с искринками глаза глядят на окружающих доброжелательно, как бы приглашают ответить на улыбку - улыбкой, на любовь - любовью.

Линь танцевал со всеми девушками по очереди, никого особенно не отличая. И многие из них тайно вздыхали, "сохли" по красавцу старшине.

А когда пришла пора жениться, Линь взял отпуск и поехал в родное село, на Кубань. И оттуда привез свою Глафиру Семеновну, Глашу, Глашеньку - сочетание больших черных глаз, проворных рук и светлой улыбки.

Весь день Глафира Семеновна летала по комнате и коммунальной кухне: мыла, начищала, скребла, кипятила, стирала, сушила, гладила, гремела кастрюлями и сковородками и пела. У нее был тоненький звонкий голосок, который не смолкал с утра до самого возвращения Линя домой.

Приходил Линь, и Глафира Семеновна смолкала. Она немного побаивалась мужа, стеснялась, садилась на краешек стула возле стола, подпирала ладонью щеку и завороженно следила за тем, как он ест. И сердце замирало: вдруг не понравится мужу ее стряпня?

А Линь поедал все без разбору, даже не замечая, что на тарелке. Потому что видел только Глашеньку, Глашу, Глафиру Семеновну, свое маленькое чудо с большими черными глазами.

За две недели до начала войны он провожал ее на станции и все держал за руку, боялся, чтобы не споткнулась, не ушиблась, не затолкали. Она ехала домой, на Кубань, к матери, рожать. Может быть, уже родила дочку или сына… Сына… А может, дочку?…

Ну, фрицы!…

Утром гитлеровцы накрыли старые, брошенные окопы полка огневым шквалом. Мины, снаряды рвались густо, вздыбливали землю, перебрасывали ее из воронки в воронку. Сверху самолеты щедро сыпали бомбы. С треском рушились деревья. Все заволокло пылью и едким дымом. Через час, по предположению немецкого командования, на русском рубеже не должно было оставаться ничего живого.

Немец-радист в штабе торопливо отстукивал в ставку донесение: "Полк Красной Армии, пытавшийся оказать сопротивление доблестным войскам фюрера, полностью уничтожен. Наступление развивается".

А в полдень гитлеровцев на марше встретил перекрестный огонь уже похороненного полка. И снова перед русскими, бог весть откуда взявшимися, окопами легли груды трупов в серых мундирах.

Прорвавшиеся на участке зайцевского полка танки оказались одни. А их задача - поддержка пехоты. Где-то там, севернее и южнее, идут танковые группы прорыва. А здесь и маневрировать негде - кругом лес. Пришлось разворачиваться на шоссе и греметь гусеницами в обратную сторону.

Помня о прорвавшихся в тыл танках, подполковник Зайцев приказал эвакуировать раненых лесными дорогами, на шоссе не высовываться. А старшину Линя с несколькими разведчиками выбросил на штабной "эмке" в свой тыл, "приглядеть" за танками. Вслед разведчикам послал три "сорокапятки" - все, что смог оторвать от себя, уж больно фашисты наседали.

Линь и его товарищи лежали за деревьями. С шоссе и не приметишь! Сквозь раскаты боя пробивался одинокий птичий свист. Поет себе птаха!

Потом к свисту прибавился лязг и скрежет. Танки выползли из-за поворота. Они шли колонной, соблюдая дистанцию. Командиры свечками торчали над башнями.

Линь приказал целиться аккуратно, брать на мушку командиров впереди идущих танков не торопясь. И не мазать. Самим под пули не лезть. Тотчас отходить лесом вдоль шоссе к "сорокапяткам". Стрелять разом, как взрыв грохнет.

А сам, прихватив четыре гранаты, связанные ремешком портупеи, сполз в канаву. Канава была довольно глубокой. Пекло солнце.

Старшина прижался щекой к теплой земле. Пахло пылью и сухой травой. Линь подумал о Глаше. Так бы лежать и лежать. Смотреть в голубое жаркое небо. Перебирать пальцами мягкие Глашины волосы, от которых пахнет солнцем. Еще Линь подумал, что надо будет сразу прижаться к внутреннему скату канавы, чтоб не побило осколками.

Танки гремели рядом.

Пора…

Линь привстал на колено, сорвал предохранительное кольцо, бросил связку гранат под гусеницу. Упал в канаву.

Грохнуло. Осколки вздыбили рядом облачка пыли. Пронесло. Линь вскочил и, пригибаясь, бросился к деревьям. Оглянулся. Немецкий танк крутился на одной гусенице. Другая полосой лежала поперек шоссе. Командир повис на броне, снятый меткой пулей.

И пока разведчики отходили лесом, танки открыли огонь по кустам, по деревьям. Немцы палили просто так, не видя цели, то ли от страха, то ли от злости, - поди разберись!