Гвоздь в башке - Чадович Николай Трофимович - Страница 68

– Я не знаю, что с тобой делать, любезный Перегрин, – откровенно признался верховный блюститель веры. – Если весь дом объят пламенем, то уже поздно гасить головешку, послужившую причиной пожара. Впрочем, я не держу на тебя зла. Ты всего лишь игрушка в руках рока. Не было бы тебя, явился бы кто-нибудь другой. Конечно, тебя следовало бы обезвредить раньше, но на свою беду я осознал это слишком поздно. Только не тешь себя надеждой, что делу Астерия Непобедимого нанесен непоправимый урон. Люди бунтовали и прежде, да еще как. К концу осени с твоими выкормышами будет покончено. Вместе с ними исчезнет и память о Перегрине Протее, а Дионис Искупитель вновь превратится в Диониса Буйного, малозначительного и непопулярного божка. Что касается тебя, любезный Перегрин, то остаток жизни ты, скорее всего, проведешь в тайной подземной тюрьме, наедине с костями тех, кто запятнал себя вероотступничеством в былые времена… Хотя я мог бы предложить тебе и другой вариант. Желаешь знать, какой?

– Желаю, – ответил Перегрин, спокойный, как никогда (но сколько сил мне это спокойствие стоило!).

– Ты будешь прощен, если поможешь умертвить химеру, рожденную твоими бредовыми идеями. Надо полагать, что у тебя это получится лучше, чем у кого-либо другого… Видишь, я переворачиваю песочные часы. К тому времени, как их верхняя чашка опустеет, ты должен сделать выбор – темница или сотрудничество.

– Меня не устраивает ни то, ни другое, – сказал Перегрин, лишенный мною собственного мнения. – Но уж лучше терпеть позор, чем живьем гнить в темнице.

– Не думал я, что ты так быстро сдашься, – произнес колченогий задумчиво. – Не думал…

Похоже было, что он слегка разочарован. Конечно, победа, доставшаяся без борьбы, мнится полупобедой. Эх, знал бы этот гад, какие разочарования ожидают его в дальнейшем!

Близились очередные празднества в честь Диониса, и Перегрину позволено было произнести проповедь, каждое слово в которой пришлось согласовывать с колченогим.

Смысл проповеди был такой – дионисийская вера не отменена, но подлежит серьезной ревизии, вакхические шествия временно прекращаются, а жертвы богам отныне следует приносить в строгом соответствии с их олимпийским статусом (согласно которому место Диониса было чуть ли не под шконкой). Кроме того, все бунтовщики объявлялись вероотступниками и врагами человеческого рода.

Выйдя к народу, Перегрин успел произнести всего две фразы. В первой он огульно проклял всех Олимпийцев, а во второй призвал своих сторонников стоять за истинную веру до конца.

Голгофа приближалась.

Возмущение столичных кефалогеретов было так велико, что колченогий вынужден был согласиться на открытый судебный процесс.

Скрупулезное разбирательство длилось целую неделю. Обвинителей было много, защитников – ни единого. Свидетели со стороны людей едва держались на ногах от пыток и, стыдливо пряча взор, говорили как по писаному.

Во время суда Перегрину предписано было иметь на лице маску, не позволявшую раскрыть рот.

Перед оглашением приговора ему еще раз предложили отречься. Перегрин согласно кивнул, но едва маска была снята, плюнул в сторону судей.

Его приговорили к смерти, что с минотаврами не случалось уже много лет (втихомолку, конечно, могли придушить, но чтобы публично лишить жизни потомка Астерия – это ни-ни!).

В отличие от Перегрина, приговор удовлетворил меня. Уверовавшие в Диониса наконец-то получили своего первого мученика. А это так сплачивает народ!

Ночью в узилище к Перегрину явился тюремщик-минотавр, страховидный даже по меркам своего народа. В одной руке он Держал глиняный кувшин, а в другой – веревочную удавку.

– Устроить твой побег невозможно, – сказал он безо всяких обиняков. – Тюрьма окружена отборными войсками, а все открыто сочувствующие тебе кефалогереты взяты под стражу.

– Благодарю на добром слове, – ответил Перегрин. – Но я не боюсь смерти. Принять ее во славу Диониса – великая честь.

– Рано утром тебя сожгут на медленном огне. Уже заготовлено три воза сырых фиговых поленьев. Я бы мог освободить тебя от грядущих страданий, – он недвусмысленно помахал удавкой.

– Пострадавший за правду обретает вечное блаженство в элизиуме. А кроме того, я еще раз хочу взглянуть на мир, в котором когда-нибудь утвердится истинная вера.

– Воля твоя, – тюремщик поклонился Перегрину. – Тогда прими этот кувшин с вином. Его прислали твои земляки из Фракии. Выпей и постарайся немного поспать. После казни я соберу твой пепел, который станет святыней для всех нас.

Уже по одному запаху было ясно, что в кувшине находится чача. Молодцы, сохранили на черный день.

Казнь была назначена на рассветный час, но все оконные проемы, балконы, крыши и окрестные холмы уже были забиты зрителями, среди которых, надеюсь, было немало сочувствующих.

Пуста была только площадь перед храмом Посейдона, где всю ночь складывали высокую поленницу. Сюда допускались лишь избранные.

Палач помог Перегрину взобраться на поленницу и там привязал его к столбу-тирсу, символу Диониса. Таким образом, бога и его пророка собирались казнить вместе.

Сырые дрова долго не загорались, и пришлось послать в ближайшую конюшню за сеном. Едва только появились первые струйки дыма, как стражники, сменившие копья на опахала, принялись отгонять его от Перегрина. Вероотступник должен был изжариться, а не задохнуться.

Самыми тяжкими оказались последние минуты, когда я вернул Перегрину свободу воли. Он сразу прозрел, протрезвел и, естественно, одумался. Однако маска, вновь надетая на его лицо, не позволила внятно попросить о пощаде.

Сначала стало жарко, как в финской бане. Потом – как в паровозной топке. Когда на Перегрине вспыхнули волосы, он был еще жив.

Жив он был и спустя мгновение, когда я навсегда покидал его. Какие они, минотавры, несгораемые…

Эрнандо де Соте, минотавр

Еще с одним эпизодом моей непредсказуемой и бурной жизни было покончено. Вот только удастся ли его забыть… Каюсь, я прямо или косвенно виновен в смерти многих предков, приютивших меня в собственном теле, но никого из них мне не было так жалко, как Перегрина Протея. И с чего бы это, кажется, ведь он даже не человек. А как вспомню ненароком, слезы наворачиваются.

Ладно, никто чужой об этом не узнает, а с собственной совестью я как-нибудь столкуюсь. Ведь не для себя же, черт побери, стараюсь. В лепешку иногда готов расшибиться, а толку никакого. Все наперекосяк получается.

К примеру, сейчас мне нужно пробираться в прошлое, к истокам быкочеловечьей расы, а меня упрямо несет все куда-то вверх, вверх, вверх… Нет, эта область ментального пространства для людей явно не предназначена. Как говорится, не лезь воробей туда, где гуси летают.

Ну что, спрашивается, мне делать в чужом будущем? Ведь там, наверное, уже и людей не осталось. В крайнем случае, сохранилась последняя парочка в зоопарке. Представьте себе – вольер с надписью: «Человек дикий или свободолюбивый. Вымирающий вид». Слева – обезьянник. Справа – дельфинарий.

А потомки людей, называемые как-то совсем иначе, надрываются на тяжелой работе, стерегут чужое добро, шустрят у минотавров по хозяйству, служат биологическим материалом в медицинских опытах. Возможно, их даже запускают в космос – вместо Белки и Стрелки.

Да я же в таком будущем с ума сойду!

Если вниз нельзя, а вверх не хочется, то уж лучше свернуть в сторону и, материализовавшись, постараться как-то обгадить пресловутое дело Астерия Непобедимого, если оно к этому времени не зачахло само собой. Сказано – сделано. Однако в реальном мире меня ожидал пикантный сюрпризец.

Я-то, дурак, уверился, что плотские ристалища, обязательные при переходе из царства теней в обитель жизни, канули в небытие вместе с моим генеалогическим древом. Оказывается – нет. В момент моего вселения в телесную оболочку родственника-минотавра он энергично… как бы это помягче выразиться… энергично трепал какую-то малышку человеческой породы, а та отдавалась этому уроду со всей возможной страстью – закатывала глазки, томно стонала и довольно успешно подмахивала задом.