Гвоздь в башке - Чадович Николай Трофимович - Страница 48

– В твоем положении, папаша, следует заботиться о душе, а не о плотских утехах, – ухмыльнулась Ампелида. – Призови к себе судей. Покайся. Попроси прощения у богов, которыми ты прежде пренебрегал. Помирись со всеми, кого обличал в яростных спорах.

– Каждому свое. Душа моя бессмертна. Судьи меня не простят. Боги, наоборот, уже давно простили. Что касается спорщиков, о которых ты говоришь, то им недоступны разумные доводы. Они привыкли слушать только самих себя. Их пустой болтовни я вкусил с избытком. Зато наслаждаться столь пышным телом мне приходилось не столь уж часто, – старик погладил Ампелиду по голой ляжке.

– Сам виноват. Надо было брать в жены красавицу вроде меня, а не эту стерву Ксантиппу. Ни рожи ни кожи, а туда же… Приличным людям проходу не дает. И как ты только терпишь ее столько лет!

– Жизнь с Ксантиппой стала для меня очень хорошей школой. Научившись ладить с ней, я смогу теперь поладить с самым кровожадным разбойником.

– А знаешь, что она вчера заявила на рынке? – подхватилась девица. – Это с ума сойти! Будто бы ты специально добивался смертного приговора, дабы оставить ее вдовой, а детей сиротами. Уел ее, значит.

– Ксантиппа баба вздорная, но не лишенная проницательности, – сказал старик спокойно. – В ее словах всегда есть доля истины, как в фальшивой монете всегда присутствует толика серебра.

– Неужели ты хочешь сказать, что и в самом деле искал на суде не справедливости, а смерти? – изумилась Ампелида.

– Почему бы и нет? – старик лукаво подмигнул ей. – На то имелось несколько весьма веских причин.

– Что-то не верится…

– А ты послушай меня. Причина первая – житейская, – он встряхнул полой своего ветхого плаща. – Я обнищал. Все мое имущество оценено в пять мин серебра. В нашем городе завзятого спорщика скорее побьют камнями, чем одарят монетами. Принимать подачки от друзей надоело. Зато теперь афиняне обязаны тридцать дней содержать меня за свой счет да еще и похоронить на казенные средства.

– Ты, наверное, шутишь, папаша… За дурочку меня принимаешь.

– Вовсе нет. Какие могут быть шуточки перед смертью, – его руки путешествовали по пышным прелестям девицы, словно голодные крабы по дохлой рыбине.

– Ладно. Считаем, что я поверила. Каковы же другие причины, о которых ты упоминал?

– Причина вторая – личная. Мне перевалило за семьдесят Память слабеет. Зубы шатаются. Нутро не принимает изысканную пищу. То, что я делаю с тобой, уже почти не приносит удовольствия. Я устал от этой жизни и хочу испытать другую.

– Веришь в переселение души?

– И не только в это. Я верю, что после смерти меня ждет воздаяние за праведную жизнь. Моя душа выпадет из круговорота вечных перевоплощений и получит доступ в мир высшего блаженства, где встретится с мудрыми богами и великими людьми. Такими, как Гомер, Гесиод, Аякс, Агамемнон, Одиссей. Разве это недостаточная награда за все муки постылой жизни? Все земные дела приходят к своему естественному завершению, а бестелесное существование бесконечно. Уже за одно это не стоит бояться смерти.

– Ой, щекотно! Убери лапы. За такие штучки мы берем сверх оговоренной платы… Излагаешь ты, папаша, конечно, красиво. Недаром ходят слухи, что Дельфийский оракул назвал тебя мудрейшим из греков. Но меня ты, признаться, не убедил. Уж лучше мучиться на грешной земле, чем витать бестелесным облаком в небе. Все упомянутые тобой причины неубедительны и смехотворны. Скорее всего, ты приплел их для красного словца. Но если Ксантиппа права и ты действительно добивался на суде смертного приговора, то этому должна быть какая-то истинная, а не надуманная причина. Разлад с жизнью на пустом месте не случается.

– Это не разлад. Это вполне осознанная позиция. Но если ты настаиваешь, то можешь выслушать и третью причину, заставившую меня предпочесть смерть всем другим видам наказания и даже отказаться от уже подготовленного побега. Назовем эту причину философской. Но сначала продолжим то славное дело, ради которого ты посетила меня в этой дыре. Пять оболов – немалые деньги, и их нужно отработать хотя бы из-за уважения к щедрости городских властей.

– Бедной девушке капризничать не пристало. – Ампелида заерзала на топчане, подыскивая для себя позу поудобней. – Но про оболы больше не вспоминай. Я могу дать тебе удовольствий и на целую драхму, да только сможешь ли ты принять и оценить их.

– Уж как-нибудь постараюсь… – он закряхтел, наваливаясь на девицу.

Чтобы не сблевать, я быстренько отключился от всех идущих извне ощущений, а потом крепко призадумался.

Критон, Федон, Ксантиппа… Где-то я эти имена уже слышал… Пузатый старик с голым шишковатым черепом и рожей сатира. Смертный приговор, вынесенный неправедными судьями. Тридцатидневное ожидание смерти. Рассуждения о бессмертии души и благах своевременной смерти. Мины, оболы, драхмы. Город Афины…

Неужели судьба свела меня с самим Сократом, неугомонным спорщиком и самобытным философом? Нет, такой случай упускать нельзя. Это ведь и в самом деле умнейший человек своего времени. Он, наверное, и про Минотавра многое знает, и про Тесея, а уж нынешний год назовет без малейшей запинки. Вот так удача! Не ожидал даже…

Только побыстрее бы закончился этот срам, именуемый любовью. Девке-то что! Она профессионалка. За деньги и под козла ляжет. А каково мне, вполне нормальному мужчине, которого без зазрения совести пялит во все дырки мерзкий старикашка, пусть и прославившийся в веках своим полемическим даром.

Спустя какое-то время я осторожно, вполуха, прислушался. Старик больше не сопел и не сотрясал хлипкий тюремный топчан. Значит, можно включить зрение.

Сократ (или тот, кого я принимал за Сократа) сидел на краешке нашего жалкого ложа, а моя прародительница опять бесстыдно почесывалась, приговаривая при этом:

– Для своих лет ты просто жеребчик. Жаль только, что долгой скачки не выдерживаешь.

– Я не жеребчик, а мерин, – без всякого сожаления признался старик. – Знала бы ты меня лет тридцать назад. Вот тогда бы мы устроили настоящие скачки.

– Тридцать лет назад меня еще и на свете не было… Ну давай, излагай свою третью причину. Любопытно будет послушать.

– Как я уже говорил, основную причину, заставившую меня искать смерти, можно назвать философской, ибо она целиком проистекает из моего мировоззрения, – старик вновь заходил по своей каталажке. – Что я имею в виду… Давно понятно, что мне не ужиться с афинянами. Причем меня одинаково ненавидят и аристократы, и корабельная чернь. Я не устраиваю никого, кроме кучки праздных людей, считающих себя моими учениками. А ведь я никогда никого не убивал, не воровал, не лжесвидетельствовал, не злословил, не подвизался в сикофантах, а всегда чтил отечественные святыни и повиновался установленным законам. За что же на меня обрушилась такая нелюбовь общества?

– Действительно! – подхватила девица. – Есть даже специальный закон, запрещающий тебе вступать в разговоры с молодежью.

– Все объясняется очень просто, – продолжал старик. – У меня и у афинян разные взгляды на такие проблемы, как добродетель и порок, право и долг, свобода и ответственность, личность и общество.

– Слушай, папаша, ты сейчас не на агоре, а я тебе не народное собрание. Выражайся попроще. Иначе я больше не подпущу тебя к себе.

– А мне больше и не надо, – старик беспечно пожал плечами. – Слушай дальше. Афиняне любят свой город, чтут его законы, гордятся своей демократией. В этом смысле я не составляю исключения. Тому есть достаточно примеров. Имея немало лестных предложений из разных городов, я никогда не покидал родину. Когда Афинам угрожала опасность, я сражался в рядах гоплитов под Потидеей, Делией и Амфиполем. Я всей душой ненавижу тиранию. Вот то, что объединяет меня с афинянами.

– А что разъединяет?

– Сейчас скажу. Афиняне ради процветания родного города способны на все. И на самопожертвование, и на подвиг, и на подлог, и на прямое нарушение клятвенных обязательств. В их понимании это называется патриотизмом. Я же ставлю истину выше Афин, выше патриотизма и даже выше богов.