Бастионы Дита - Чадович Николай Трофимович - Страница 16

– Тогда ты, быть может, объяснишь, любезный Хавр, почему два Сокрушения подряд застали нас всех врасплох? Такого уже давно не случалось.

– К твоему сведению, любезная Ирлеф, все в природе тоже подчиняется своим Заветам, – скучным голосом, как будто бы объясняя нечто само собой разумеющееся, начал Хавр. – Заветам неписаным и, как ни горько это сознавать, малодоступным нашему пониманию. Один из этих первостепенных Заветов называется случаем. Только случаю каждый из нас в отдельности обязан своему появлению на свет. Случай – добрая воля природы, а в равной мере – воля злая. Другой не менее существенный Завет – предопределенность. Не тебе, Ирлеф, объяснять, что каждый месяц у женщины наступает период, способствующий зачатию. Это к примеру. Природа, несомненно, также живет циклами, слишком долгими и слишком сложными, чтобы человек мог их разгадать. А теперь решай сама, что именно могло породить два Сокрушения подряд – случай или предопределенность.

– Тогда ты забыл третий и, наверное, любимый свой Завет – умысел. – Похоже, Ирлеф догадалась, что Хавр попросту издевается над ней, и попыталась найти достойный ответ.

– Неужели ты хочешь сказать, что я способен по своей воле вызвать Сокрушения?

– Сказать так, значило бы прямо обвинить тебя в тягчайшем преступлении перед городом. А поскольку любое голословное обвинение есть нарушение Заветов, я, конечно же, ничего такого сказать не могла. Я всего лишь желала обратить внимание Сходки на то, что Изнанка, случайно или преднамеренно, обрушила на город два последовательных Сокрушения, оказавшихся полной неожиданностью для тех, кто призван с ними бороться. Плод этого промаха мы сейчас видим перед собой – живого, здорового да вдобавок еще и наглого перевертня. И кто же, спрашивается, спас его от заслуженной кары и теперь продолжает защищать? Не кто иной, как Блюститель Заоколья Хавр, который по издавна заведенному порядку обязан был если не предугадать время и место Сокрушения, то хотя бы принять участие в предотвращении его последствий. Однако ни в первом, ни во втором случае его даже близко не оказалось. А вот перевертень с тех пор стал неуловим. Где же он скрывался, кто его кормил, кто вывел из канализации? Где здесь, по мнению Хавра, может быть случайность, а где предопределенность?

– Ирлеф, тут не следствие, а суд. Еще до начала Сходки я сдал исчерпывающие сведения, удовлетворившие большинство из присутствующих. Волнующие тебя вопросы находятся вне круга полномочий Блюстителя Заветов. Ты только что справедливо заметила, что единственная цель, ради которой мы собрались здесь, – это решение участи одного случайно оказавшегося в нашем мире человека. Причастность его к Изнанке не доказана, некоторые физические качества могут оказаться весьма полезны для безопасности Дита, а приобщение к Братской Чаше влечет за собой всем нам понятные благотворные последствия. Шесть членов Сходки высказались в его пользу. Очередь за тобой. – На протяжении всей этой краткой речи Хавр кривился так, словно у него болели зубы. Понимал, видно, что ни переубедить, ни запугать, ни заморочить Ирлеф не удалось.

– Храня верность Заветам, – начала она очень тихо, – радея о несокрушимости стен, заботясь о собственной жизни, а более того, о жизни всех дитсов, я отказываю этому человеку в прощении. Пусть он умрет в свой Срок. – Кубок, брошенный об пол неловко, но от всей души, разлетелся на мелкие осколки, один из которых долетел даже до моих ног.

Вот так мне в очередной раз был вынесен смертный приговор. Почти всегда это довольно волнующая процедура. Последний раз, помнится, я был осужден на казнь Высшим Имперским Трибуналом Лесагета. Но тогда все было обставлено намного более впечатляюще. Процесс проходил на рыночной площади столицы в присутствии посланцов всех доминионов и при стечении несметного количества публики. Дамы строили мне глазки, а букмекеры заключали пари. Дюжина лучших адвокатов-крючкотворов сумели оспорить сорок четыре пункта обвинения из ста пятидесяти, что привело к переквалификации моих преступлений из категории «безмерно опасных» (медленное перетирание на мельничных жерновах) до «чрезвычайно опасных» (погребение живьем). Уж и не помню, как я из всего этого выкрутился.

Сходка тем временем приступила к обсуждению совсем других вопросов. Никто не подошел ко мне, кроме престарелого Блюстителя Ремесел.

– Ты ждешь кого-нибудь? – спросил он, когда я освободил его от обруча.

– Нет. Кого мне ждать? Вы ведь вроде вынесли мне смертный приговор.

– Бывает. Не переживай. А сейчас иди. На Сходке не принято присутствовать посторонним.

– Куда идти? – не понял я. – В темницу? На плаху?

– Иди куда хочешь. Ты же где-то обитал раньше. Здесь тебе делать нечего.

– А приговор?

– Приговор исполнится, не сомневайся. У нас с этим полный порядок.

Покинув Дом Блюстителей, я некоторое время бродил в его окрестностях, даже не зная, что подумать обо всем случившемся. Другое дело, если бы меня сразу заковали в железо или поволокли бы к ванне с травилом. Пришлось бы принимать ответные меры, а это всегда веселее, чем ждать неизвестно чего. Но никто не пытался меня задержать, более того, на рожах встречных стражников было написано полное благорасположение. Может, Блюстители разыграли передо мной какой-то шуточный спектакль, входящий в процедуру посвящения? Хотя вряд ли – достаточно вспомнить излишне эмоциональные, но предельно искренние тирады Ирлеф. Уж она-то не играла, или я ничего не понимаю в людях. Ну да ладно, дождусь Хавра, а там видно будет. Он, надеюсь, разъяснит мне ситуацию.

Вернувшись в наше жилье, я вдоволь напился воды и завалился спать. Конечно, это был не настоящий сон – приходилось, как говорится, держать ушки на макушке, – и, наверное, поэтому я совершенно не отдохнул. Побаливала голова и почему-то суставы. Таким разбитым я себя давно не чувствовал.

Есть совсем не хотелось, и я опять припал к крану. Вода теперь имела какой-то странный привкус и совсем не утоляла жажду. Я снова прилег. И долгое отсутствие Хавра, и вынесенный мне смертный приговор, и вообще все на свете почему-то перестало интересовать меня. Комната как будто расширилась, и противоположная стена отодвинулась в недостижимую даль. Попытка взглянуть в потолок успехом не увенчалась – шейные мышцы одеревенели и не подчинялись моей воле.

С окружающим миром определенно творилось что-то неладное. Тусклые, по преимуществу сероватые краски обычного здесь «ни дня, ни ночи» сменились густым зловещим пурпуром. Воздух загустел, стал горячим и не наполнял легкие. Все предметы, за которые я пытался ухватиться, предательским образом уклонялись. Затем кто-то невидимый, коварно таившийся в этой багровой мути, бросился на меня и скрутил в баранку, едва не переломив хребет.

Очнулся я на полу, у самых дверей, весь покрытый липким потом. Руки, ноги, спина и живот ныли так, словно верхом на мне семь суток подряд катались ведьмы. Голова гудела, сердце колотилось, во рту ощущался вкус крови и желчи.

С превеликим трудом я встал и сделал несколько шагов к выходу, но затем остановился. Только что испытанная нестерпимая боль развеяла все мои недавние иллюзии. Вот он, мой смертный приговор. Вот он, мой конец. Спасения нет и быть не может. Так зачем куда-то бежать, зачем молить о помощи тех, кто помочь тебе не в состоянии? Уж лучше умереть здесь в одиночестве, чем корчиться на мостовой, под равнодушными взглядами прохожих. Я очень хорошо помнил несчастного, которому по недомыслию хотел облегчить муки агонии. Без сомнения, мы были поражены одной и той же болезнью, вернее, одним и тем же ядом. Город не прощает отступников и чужаков. Действительно – с этим здесь полный порядок.

Следующий приступ был куда более долгим и мучительным. Я то каменел, парализованный неистовым напряжением всех своих мышц, то превращался в груду аморфной плоти, когда невозможно ни поднять веки, ни сглотнуть слюну. Я был одновременно и костром, и горящим на его угольях клубком обнаженных нервов. Меня сначала колесовали, потом лишили кожи, посыпали солью, а уж напоследок распяли на солнцепеке.